8

   . Он остановил музыку и достал бумаги, словно переключив каналы времени. Очень подробно, хорошо формулируя, рассказал мне о принципе работы ударно-волновой терапии, сокращенно УВТ. Об авторах метода и об одесских врачах, задействованных в тогда еще не распавшемся дочернем предприятии Академии наук СССР. Показал один из аппаратов – небольшой, размером с пару хлебных буханок и с излучателем на штативе, двигающимся в разных направлениях по ходу почти никому в то время не ведомых точек акупунктуры и так называемых энергетических каналов.

- Понимаешь, Иринчик! Мы, - он показал на себя, потом на меня, - существуем не только в телесном своем образе. Мы существуем еще и в фантомном, энергетическом. И, пожалуй, то второе наше «я» куда важнее нашего видимого. Этот энергетический сгусток - наша суть. Церковники называют ее душой. По-настоящему мы живем в том другом, в энергетическом мире, в необозримом поле свободно летящих частиц, где действуют лишь законы взаимопритяжения и отталкивания. И где каждый из нас уникален неповторимым сочетанием этих частиц. Здесь же мы - как космонавты в скафандрах: неудобно, тесно, тоскливо. И мы хотим, мы рвемся назад, в тот мир. Потому что он и есть наше реальное. Но пока мы здесь, траты энергии неизбежны. И наша задача – не превратить их в невосполнимые утраты. Чтоб вернуться в свой исходный мир насыщенными преображенной энергией, обогащенной опытом испытаний. В любых условиях. По нашему телу-скафандру беспрерывно бьют дожди невзгод, его изнутри пробивают  наши потребности. Оттого болеем, оттого пропадаем, делаем несчастными себя и других. Патологические искажения в рисунке энергетического тела как раз и влекут за собой болезни. Но наш Центр, наша аппаратура через резонанс с эталонной частотой, восстанавливая энергетический каркас человека, избавляет и его тело от поражений. Хотя главное – в незамусоренности, в чистоте сознания. Но и последствия ошибок интеллекта, как оказалось, тоже вполне устранимы. Если, конечно, вовремя спохватиться. Понятно теперь?

   Мне было понятно.

   Я и раньше каким-то чутьем догадывалась о незримых нитях, связывавших нас с кем-то из горнего мира идей. Во всяком случае, еще в пору своей влюбленности мы с мужем писали письма друг другу, не сговариваясь, в один день. Более того, мы даже одномоментно отвечали на вопросы, которые задавали друг другу, хотя почта еще не могла дойти. И даже в дни наших расставаний, независимо от того, что расставались мы часто и исключительно навсегда (так нам тогда казалось!), каждый из нас почему-то точно знал, кто приедет с повинной первый и в который день недели. Это было некое высшее понимание. Его называют еще интуицией. Но никто не может сказать, что все-таки такое – интуиция. А она, наверное, и есть наше совпадение в том частотном мире, наш резонанс с универсальной информацией Вселенского банка энергий.

- Ирин. А почему бы тебе не стать нашим сотрудником?

   Абрамов говорил серьезно. Глаза его смотрели на меня внимательно и напоминали отполированные до блеска голубоватые камешки с морских отмелей.

- Ты ведь ездишь по всей Украине, понимаешь, что представляют собой наши технологии. И тебе не нужно сидеть где-то у нас в офисе, достаточно будет просто разрекламировать материалы повсюду, дать публике побольше информации – в этом сложностей нет. А заодно, чтобы заработать дополнительно, ты можешь заключать договоры на продажу предприятиям нашей аппаратуры. Впрочем, чтобы тебя не нагружать юридической стороной дела, договоры мы можем взять на себя, а ты займешься только рекламой. Но с каждого комплекса аппаратуры, что пойдет от тебя, ты будешь получать свои проценты гонорара. Это кроме 400 рублей зарплаты менеджера по рекламе. Соглашайся!

   В фантастические цифры заработка я ничуть не поверила – 400 рублей были в те годы зарплатой профессора. Абрамов-то имел докторскую степень, я же – нет. И заняться наукой в планах моих не было – какие же четыреста рублей! Но продвигать новые технологии показалось интересным. Сколько себя помню, «клюнуть» я могла исключительно на интерес. Будь человек хоть семи пядей во лбу, но если мне было с ним неинтересно, пиши – пропало, и, в лучшем случае, мы оставались добрыми друзьями. Чего мои приятельницы понять не могли. « Это же старпом! Подменный капитан! Ты что?!»

   А мне с ним не о чем говорить. А может, и ему не надо разговоров – это дело тонкое, интимное. Речники на Волге или на Днепре, как и их брат – моряк, чаще всего сушу знают лишь как берег. А берег – как портовых девок да кабаки. Меня такое не устраивало.

   Знакомцы от науки тоже быстро исчерпывали запас знаний, понятных для непосвященных, и далее только переминались с ноги на ногу и потели. А наш брат – писака – часто страдал поверхностностью и совершенно неоправданным цинизмом.

   Короче, женихов, как говорила Баба, у меня после развода стало полно. Но практически толку с этого не получалось. Да я и не стремилась. Мне вполне хватило двадцати лет супружества, чтобы отвергнуть все дальнейшие поползновения на собственную свободу. Наверное, и Юлька пошла в меня. У нее также не наблюдался инстинкт гнездования. И хотя Конь был настроен весьма решительно, ей интереснее казался сам процесс познания мира. И любовь в ее представлении была скорее некоей идеей, воображаемой линией горизонта, в которую Конь ну никак не вписывался.

   Вечером, когда я уезжала все тем же « Черноморцем», Абрамов вскинул на меня глаза и, будто опять включившись в странный временной поток, пробормотал:

- Мне совсем не верится, что ты сейчас уедешь… Я как-то к тебе сразу и … привык.

   И я почти физически ощутила явную незаконченность нашей встречи. Словно что-то - может быть, та энергетическая субстанция, что парила надо мной,– оставалось, жёстко закреплённое возле него. А моя физическая сущность, из плоти и крови, та, чьи ступни касались сейчас теплой одесской земли, уезжала из этого города, чтобы в какой-то, не ведомый никому момент, стремительно вернуться.

                                                                           9

   Киев бился в политических истериках. Колонны людей изо дня в день маршировали по Крещатику с транспарантами, на которых вкривь и вкось было начертано решительное «Геть!». Майдан и центральные улицы стали для украинской столицы своеобразной ареной, на которой происходили ристалища, руководимые невидимыми режиссерами. Теперь, после визита к Абрамову, во всем этом мне мерещился чей-то злобный Проект, задача которого была увести людей подальше в чащу. Чтобы даже те, кто хорошо знал дорогу назад, потеряли ее, забыли.

   «Долой» в столице стали кричать, как только закачался в Москве имперский трон. И относилось это исключительно ко всем, кто представлял власть. Каждый день на Майдане собирались толпы, что-то доказывая друг другу. Каждую неделю появлялись палатки голодающих. Вообще голодовки вошли в моду, и даже в оперном театре находились желающие повысить себе зарплату, прибегнув к подобным мерам. Служители муз льстили себя надеждой, что их жизнь в глазах правящего класса или руководителей их учреждений представляет собой некую ценность. Мне казались наивными эти иллюзии столь высокого самоосознания. Но самым главным в Киеве, конечно же, были улицы. Улицы – вот где был театр. Театр абсурда. Потому что следом за провозглашавшими независимость дядьками в украинских вышиванках, мешая транспорту, то тут, то там бесновато пританцовывали кришнаиты с бубнами и трещетками и, размахивая юбками и бритыми головами, распевали «Харе Кришна, Харе Рама». А на других, незанятых пока островках украинской свободы, волхвовали служители Марии-Деви Христос, собирая от желающих присоединиться золотые украшения в виде серег и колец. Судя по трехлитровой кастрюле, в которую эти ценности бросали, таких желающих было немало.                                                            

   Первая же моя командировка в Черновцы принесла неожиданно богатый улов. Директор самого крупного завода, прослушав мой сбивчивый рассказ о новых медицинских технологиях, тут же согласился пополнить свою заводскую амбулаторию. В Черновцах случалось много отравлений диоксином. Сказывалась чернобыльская катастрофа.

   Если к аппаратам УВТ, работавшим по точкам акупунктуры фиксированными частотами, добавлять еще и необходимые медицинские препараты, излечение было вполне вероятным. Это понимал и руководитель предприятия - невысокий черноволосый грек со смешной фамилией Фотокакис, и его медики. Кроме того, интересными данными могла пополниться и статистика Академии наук в Москве.

   Не менее просто решился вопрос в Донецке, Днепропетровске, Виннице – везде, куда бы я ни приезжала, меня ожидало дружелюбное понимание. Всякая моя командировка теперь сопровождалась рекламой новых московских технологий. За четыре поездки по крупным городам Украины, даже не очень-то изучив вопрос, я подготовила четыре договора на комплектацию медицинских кабинетов новейшими лечебными методиками, утвержденными Минздравом СССР и Украины. Что составило первые 200 тысяч рублей на счету Одесского центра, взявшего на себе миссию распространения уникальной аппаратуры.

                                                                        10

   Буйствовал июнь. Напоенный цветами ветер кромсал первые грозовые тучи. Изнемогали от страсти соловьи. Два лета, два индивидуальных человеческих пространства соприкасались своими ароматами, и, принимая бесчисленные обличия и формы, множились, как отражения зеркал в зеркале, обещая только счастье! Абрамов, считай, поселился в Киеве. Он приезжал сюда по нескольку раз в месяц, и все свободное время мы проводили вместе. На лекциях в обсерватории, где узнавали о Вселенной то, что раньше для нас было «терра инкогнита». В кинотеатрах, где шли запрещенные прежде фильмы. Только теперь они попали в широкий массовый показ. На лекциях по новой квантовой физике, которые переворачивали все наши устоявшиеся представления об устройстве мира, о сути явлений пространства-времени. И хотя мне многое казалось абсолютной абракадаброй, мозг с жадностью заглатывал всё, о чём там говорилось. В свете этой физики выходило, что – если я правильно поняла – даже трибуны, с которой выступал лектор, в известном смысле не существовало. Это были просто атомы, которые вне всякого времени неслись с огромной скоростью в пространстве. Да и сами эти частицы – всего-навсего вибрации волны – искривления, искажения волновой функции. Все, что виделось, осязалось, на самом деле было не что иное, как лишь объект раздражения. А сама реальность - концентрированная энергия, расположенная в бесконечном поле, которому время попросту неведомо.

   Никак невозможно было уразуметь, как это частицы могут быть одновременно и вибрациями, да ещё и искривляющими функцию волны (кто ж эту волну гонит-поднимает, если, кроме частиц, ничего нет?!), в каком таком ещё поле расположена энергия, если она сама - поле, и кого раздражал объект. Сознание невольно сопротивлялось, в слабых попытках хорохорясь защититься: если какому-то там полю время неведомо – это ещё не доказательство его отсутствия!

   От всего этого я сама себя иногда чувствовала распадающейся на частицы, но невероятность информации будоражила воображение и разжигала и так всегда живший во мне интерес ко всему необычному.

   А вечерами мы слушали друг друга. Он рассказывал о фантастичности новейших открытий и читал свои стихи. Я - одурело хлопала глазами и в ажиотаже знакомила его со своей прозой. Я видела себя Булгаковской Маргаритой, а его - Мастером. Часы проносились, как минуты, и я иногда думала, что, может быть, времени как такового действительно не существует. Значит, мы измеряем Ничто? Или всё же – Нечто, только недоступное нашему пониманию?

   Но спрессованность этих часов вдруг непостижимым путем оборачивалась ощущением неохватной, невообразимой и завораживающей бесконечности Времени-Вечности, широко разлитого вокруг и заполнявшего весь простор. Так временами во сне один образ внезапно превращается в другой, молниеносно то уменьшаясь до точки, то разрастаясь громадой и представая одновременно слитым в обоих обликах. И меня часто одолевало недоумение: как же искусственна и условна придуманная нами сеть, в которую мы пытаемся уловить эту бесконечность. Просто когда-то, в очень далекой старине, закружило нашему пра-пра-пра-...деду голову круговоротом сменявшихся картин природы: солнце село, солнце взошло, почки набухли, плоды созрели. И, как танцору, - чтоб не потерять равновесия в этом кружении и не сбиться со счета – понадобились ему какие-то метки для фиксации взгляда, какие-то осязаемые опоры, чтоб втиснуть эту невидимую разлитость в границы ощутимого проявления. Ритм смены дня и ночи впечатался насечками на стенах пещеры, ритм шага по тропе – овеществился зарубками в ствол дерева: вот вам и отрезки времени. А человек, радостно обманувшись иллюзией, что удалось вытянуть круг в прямую, устремился карабкаться по этим выщербинам к вершинам прогресса - иногда резво, иногда пыхтя от натуги. Но каждое поколение с тех пор все равно снова и снова с удивленным разочарованием обнаруживает, что прямая закрутилась в спираль. И по ней легче соскользнуть вниз, чем взбираться вверх...

- Да ты у меня философ! - смеялся Абрамов и бухался в дебри фантазий, которые тут же становились нашими общими. Флюиды, эти невидимые токи, что исходят от всего живого и благодаря чему, возможно, существует гравитация, захватывали нас и несли куда-то в такую недосягаемость, что казалось – вот-вот, еще самая малость, и - мы достигнем чертогов Бога. И предстанем перед ним - голые и совершенные, как Первочеловеки. Такие, какими мы были когда-то изринуты в этот мир. Нам не нужны стали Борюнчик и Нэля. Теперь уже они ревниво наблюдали за нашими встречами. Мы не появлялись в компаниях, куда нас то и дело приглашали то его писатели, то мои журналисты. Мы жадно, взахлёб торопились привыкать друг к другу. Мы, наверное, оба жаждали любви, да такой, чтобы она захватила нас целиком, безоглядно. Каждая наша встреча была открытием мира. По песчинке, по камешку мы сами создавали и расцвечивали его. Все, что было вокруг, становилось для нас подручным материалом. Мы внимали шороху дождя за окном, а потом вдыхали ту прохладу, восхищаясь, как дивно пахнет умытая земля. Мы дробили в зубах кофейные зерна и изумлялись симфоническому их послевкусию. Мы наблюдали, как над нашими головами появляются и исчезают перламутровые облака, и слушали заклинательный стрекот сверчка за окном. И громко хохоча, надували воздушные шары и отпускали их с балкона на волю, чтобы парили они над нами горстью красных вишен. А в золотых волнах облитого солнцем Днепра полными ложками поглощали сугробы мороженого, густо обсыпанные шоколадной крошкой. Это была наша, сотворённая и пронизанная чувствованиями Вселенная. И если за нами наблюдал горний мир, он мог быть вполне удовлетворен – его творения были счастливы. Как счастливы лишь рожденные свободными в этом мире. Небо, распростёртое над нашими головами, было безбрежно и бездонно. Горячий песок с влажными письменами прибоя - светел. А крылатые чайки с розовыми от восхода перьями – неокольцованы. Может, каждому из нас чувства такой энергетической наполненности нужны были, чтобы нейтрализовать какие-то собственные, накопленные в течение предыдущей земной жизни комплексы и искажения. Любовь для нас в том размётанном мире девяностых стала одним на двоих спасательным кругом. Как Ковчег когда-то для ветхозаветного Ноя.

   Когда такие безоглядные чувства захватывают живое существо, на тайные знаки извне оно реагировать перестает. А ведь иногда пространство предупреждает - осторожно! Впереди - опасность!

   В очередную нашу поездку на лекцию автобус, до того мирно урчавший в ожидание, пока все пассажиры войдут, вдруг неожиданно взревел и…дернул. В то же мгновенье замешкавшийся на подножке Абрамов соскользнул – и вывалился прямо под заднее колесо.

-А-ах-х! – трясануло салон.

   В секунду, прежде чем случилось непоправимое, схватив руку Абрамова, я втащила его грузное тело вовнутрь.

- О-о-о, - отхлынул общий выдох.

- Ну, ты гигант, - смущенно улыбался Абрамов, неловко потирая ушибленный локоть.

   «Это сигнал?! Из того самого мира? Значит, не все так хорошо, как мне кажется сегодня?» - сверкнуло в моем очумелом мозгу. Было ощущения электропробоя между пространствами: нашим собственным – и всем остальным. Но мысль показалась кощунственной.

   Никто, даже я сама, не могли понять, как такое могло случиться – Абрамов весил чуть ли не вполовину больше моего и роста был на голову выше. Мне чудилось, что руку мою в тот момент держала чья-то невидимая, стальной хватки и могущества рука, принадлежащая той самой, соединившей нас надмирной силе.

-Ты что, собралась за него замуж? - поинтересовалась как-то Юлька, посвященная в тайный факт моих встреч. - Учти, по одному из 128 параграфов законов Хаммурапи, - ткнула она пальцем в раскрытую страницу, - считалось, что женщина состоит в браке, если она живет с мужчиной в течение года и не разлучается больше, чем на три ночи подряд. Разве можно так часто ездить к этому Абрамову? Ты рискуешь опять оказаться замужем.

- Нет, что ты! - успокоила ее я, уверенная, что узы брака мне больше не грозят. Ведь именно они своей бытовой рутиной уничтожают мостики между людьми. И тогда двое – ещё недавно влюблённые, но не представлявшие, что их ждёт в статусе мужа и жены – живут, словно лишённые кислорода рыбы, задыхаясь в поисках полыньи. Но и полынья не спасает. И жизнь становится тем адом, о котором пишет Библия. А в аду человеком не останешься. Там сам рискуешь стать адом.

                                                                         11

 Оформлять свои отношения с Абрамовым я отказалась категорически. Я не хотела, чтобы какие-то официальные бумажки или общее имущество связывали нас своими невидимыми путами и, в итоге, затягивались петлей на горле кого-то одного. Или обоих сразу. Потому что у меня росла дочь. И хоть возраст у нее был совершеннолетний, свои дети никогда не бывают взрослыми. Даже когда они седы.

   Я должна была оставаться свободной еще и потому, что была жива и моя собственная мать, а ей привыкать к соседству с чужим человеком, более того – снова делить капитанский мостик - возможности не представлялось. А выбирать кого-то одного уже не имело смысла - ставки сделаны, проигрыш - налицо. Да и время - камни собирать, а не разбрасывать. Все-таки почти половина жизни позади! Проще было идти двумя параллельными путями - время само расставит точки над «и».

   Кроме того, если признаться честно, я совершенно не представляла, как познакомлю Абрамова с Бабой. Как введу его в квартиру с ее хрусталем и сервизами из тончайшего фарфора, которые занимали в серванте, подобно свадебному генералу, самое почетное место. Вообще-то пили мы чай из обычных фаянсовых чашек. Но несколько раз в году по особо важным датам все это выгружалось на стол. Вместе с накрахмаленными салфетками в фамильных вензелях «К.Д.» – Клавдия Дашкова. С блистающими ножами для рыбы и гарнира, которые ни в коем случае нельзя было перепутать с трехзубыми вилками для салатов! До срока все оно пылилось там же, за стеклом, рядом с золочеными подставками к столовым ножам и с индивидуальными мельхиоровыми солонками. В прочие 358 дней года без всего этого мы прекрасно обходились.

- Великое дело, - отмахивался Абрамов. - Я тоже не лыком шит, я могу сказать, что у меня в роду были графья. И документы могу предъявить, если надо. По отцу у меня в роду даже митрополит был. Еще надо посмотреть, кто из нас выше по происхождению!

   Я прикинула, как они с Бабой доказывают друг другу каждый свой приоритет - и испугалась. Не хватало мне еще одного повторения истории!

   Не могу сказать, что моим отказом Абрамов сильно огорчился. Наверное, и ему не было большого смысла торопить события. И предложение являлось скорее данью традиции, чем принципом. Вокруг рушилось все – страна, отношения, семьи. Ломались родственные узы, уничтожались святыни, высмеивалась вера. Даже убежденность в том, что в зеркале лицо - твое, а не чье-то, уже казалась несколько проблематичной. Теперь все мы проживали настоящее как бы с завязанными глазами, пытаясь лишь увернуться от падающих на голову обломков.

   Семьи, наверное, все равно создавались - молодежь ведь по-прежнему влюблялась, сходилась, рожала детей. Но, в силу даже не всегда зависящих от нее обстоятельств, взаимопонимание уходило. А что говорить о нас, людях, скрипевших каждый собственную жизнь, сложивших обо всем по дощечке и бревнышку собственные представления? Тут вообще были дебри-буреломы. Разве, к примеру, легко обыкновенной, хоть и не без собственных творческих притязаний, женщине (собственная же книжка прозы вышла!) постигнуть человека одержимого, такого как Абрамов? Ведь поэзия занимала его всецело, сжигая все его естество. Строчки в мозговых лабиринтах этого человека теснились, не впуская бытовых забот.  А ведь было у него и еще одно увлечение – волновая терапия! Вовсе многим непонятное - то ли наука, то ли гигантский обман.

   И в моей, поначалу достаточно романтичной истории брака, психологический кризис также оборвал струны душевных созвучий, хоть я пыталась с математической точностью латать там и сям возникавшие пустоты, но даже мало-мальски хрупкого, как богемское стекло, равновесия не наступало. А как оно могло установиться в условиях полного неприятия нашей домашней императрицей человека, считавшего, что женат он не на ней, а на мне, ее дочери. Несмотря на то, что каждый из нас для знакомых казался вполне удовлетворенным. Он - своей молчаливостью, а я – своими будущими книгами. Но так и жили мы параллельно друг другу. И было в этом существовании что-то искусственное и больное. И хотя многие из моих приятельниц жили не лучше, я чувствовала себя Медеей, отравившей собственное дитя – любовь. И брак разломался.

        Сейчас все начиналось с чистого листа, и ценилась, пожалуй, именно неясность образа каждого из нас. Это допускало различные степени вдохновенья, как новизны, как открытия и как многовариантности. Когда в одном представителе мужского пола можно было предположить сразу десяток – потенциально умных и простаков, талантливых и заурядных, брутальных и целомудренных. А в женском - целый гарем красавиц на любой вкус: блистающих в свете огней светских львиц, изысканных гетер и растрепанных вакханок или скромных домохозяек во фланелевых халатах. Одна, но многоразово отраженная в осколках зеркала его фантазий, я стала для воображения поэта как бы сфинксовой загадкой, решать которую можно было бесконечно. Его неспокойный разум теперь не скучал даже наедине с собой. Потому что нельзя было назвать одиночеством время от звонка до звонка - оно было наполнено странным трепетом от каждого стука в дверь. И так далеки от обыденности были те непостижимые взлеты в глубины космоса, когда, встречаясь при синевато-призрачном свете лампы, мы одновременно обнаруживали, как над нами вдруг совершенно явственно разверзался потолок, и бездна звезд куполом накрывала маленькое пространство комнаты.

- Видишь? - спрашивал он, зачарованно глядя на меня.

- Вижу, - почти беззвучно отзывалась я, боясь спугнуть волшебство. Казалось, стоит слегка подпрыгнуть, и мы унесемся, подобные ярким болидам, которые проносились над нашими головами. И никому не скажешь об этом, потому что никто не поверит. Не поверит по причине очень простой - такого не бывает. Но у нас было. И это нас объединяло узами куда более крепкими, чем канцелярская печать.

   Познакомить Абрамова с Юлькой и Конём я решила на Новый год. Баба как раз полетела праздновать его в Тольятти - бывший Ставрополь-на-Волге, от ее родного Жигулевска он располагался километрах в двадцати. Там еще оставались ее редкие подруги. Мы же договорились встретиться в нашей киевской квартире.

   Наступал год Свиньи.

   Когда за окном грохнул салют, мы с Абрамовым, Юлькой, Конём и Конским братиком, который пока учился в школе и которого Конь, чтобы не оставлять в праздник одного, притащил с собой, выскочили на балкон. «Уррра-а!» - кричали мы при каждом пушечном залпе и радостно обнимались, загадывая желания. Каждый - свои. А когда вернулись – посреди праздничного стола розовела огромная свинья-копилка. Видимо, пока мы веселились на балконе, Юлька незаметно шмыгнула в комнату и «подложила нам свинью». Все рассмеялись. Только на Абрамова эта совершенно невинная шутка почему-то произвела удручающее впечатление: он вдруг быстро ушёл на кухню и громко захлопнул за собой дверь. Сначала мы думали, что мой избранник готовит нам сюрприз. Но когда с кухни потянуло куревом, я отворила дверь: Абрамов грозно восседал над салатами и мрачно тянул дым, не обращая внимания, куда падает пепел. А падал он прямо в оливье. Может, самолюбивый Абрамов решил, что свинья на столе - скрытый намек? Мол, свиным рылом не суйся в калашный ряд? Если так, то как же хорошо, что они с Бабой не представлены друг другу!

   Я озадаченно застыла на пороге, Юлька с Конём с тем же недоумением заглядывали мне через плечо. А Конский брат, вбивший себе в голову, что его будущее – духовная семинария, мелко крестился, шепча какую-то молитву. Увидев нас, Абрамов загасил сигарету по-графски, прямо о подоконник, встал и весело потёр руки: - Ну, кто будет шампанское?..

Продолжение следует....