Л.ЧЕБАН "У ПОПА БЫЛА СОБАКА"

                                                                                         (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

НАЧАЛО:  http://diligans.ucoz.ru/load/che/2-1-0-424

                                                                       4

   Что-то задержало меня на работе, и на Оболонь на день рождения Борюнчика явилась я затемно. Нэля, Борина жена, открыв дверь, тут же выговорила мне за опоздание, потому что все уже разбежались, и лишь в прихожей топтался незнакомый мне полноватый мужчина, с которым мой приятель все не мог наговориться.

- А, это ты, Ирка,- обрадовался Борюнчик и, кивнув на гостя, представил : - А это Витёк Абрамов, я тебе о нем рассказывал.

   Крупный и в силу лет совсем непохожий на «Витька» мужчина протянул крепкую руку:

- Абрамов.

   Он внимательно и цепко скользнул по мне и остановил взгляд на принесённых мной цветах. Они проявились в его глазах.

- Вы всегда носите цветы в зрачках? - не удержалась я от автоматически кокетливой улыбки «Витьку».

- Только когда они в ваших руках, - в тон мне отозвался тот, спрятав голубоватые льдинки глаз под бронзовый мех бровей. И ушел. Только звук подошедшего лифта еще с минуту дребезжал и звякал…

- Слушай, а он классный мужик, - сообщил Боря, глядя на меня с интересом и будто что-то прикидывая в своей крутолобой голове. – Ты ведь любительница поэзии?

   Он помолчал с минуту, разливая по чашкам свежезаваренный кофе. И подвинув одну в мою сторону, тоном заговорщика сообщил: - У него то ли четыре, то ли пять поэтических сборников, между прочим. Он в Москве печатается. И в нашем журнале тоже. Только пишет на русском. А нам по-украински надо бы. Поэтому мы его нечасто публикуем. А сейчас он в Одессе ударной медициной заправляет. Ну, той, про которую я писал.

- А ещё он кристально порядочный, - подхватила во всем и всегда согласная с мужем Нэля. Ее семейная идиллия в том и заключалась – никогда не спорить с мужем. Всегда держать его сторону.

- Кристально? - усомнилась было я.- В наши-то времена?

- Абсолютно порядочный,- горячо поддержал и Боря жену, почесывая в прорези старенького джемпера свою шерстистую грудь и разглядывая меня все также оценивающе. Нэля уселась рядом, обняв мужа за плечи, и тоже уставилась на меня миндалевидными глазами генетической азиатки. В войну ее подобрала и вырастила киевская семья. И в благодарность за милосердие Нэля теперь всем стремилась удружить – всех поженить, всех перезнакомить. И со всеми найти общий язык.

- Правда-правда, - закивала она кудлатой, как у болонки, головой, прижимаясь к Борюнчику еще теснее, будто хотела стать с ним одним целым. Если смотреть издали - точь в точь два приложенные один к другому шара – один побольше, другой - поменьше.

- Он очень интересный человек. Он тебе понравится, вот честное слово – понравится!

   При этом голова Нэли оказалась на порядок выше Бориной, так что кругленький и невысокий муж примостился у нее прямо под мышкой.

   Это была, можно сказать, молодая пара, потому что поженились они лишь несколько лет назад. Из забулдыжного мужичонки, загоревшегося вдруг писательским пылом, то и дело ездившего «покорять Москву» в облезлом малахае и в старом осеннем пальтеце с рукавами чуть ли не до локтей, из которых торчали короткопалые лапы, она ухитрилась превратить его в почти респектабельного столичного жителя. Даже коротковатый рост теперь Борюнчику не мешал. Правда, пленить Москву соискателю литературной славы так и не удавалось, и я, переговорив со своими московскими приятелями, через них срежиссировала издание единственного Борюнчикова романа про алкоголиков - тема как раз была востребована. Он написал этот труд на основе собственной жизни и теперь был очень горд собой. И даже вознамерился расплатиться со мной. Ну, к примеру, выдать замуж за своего друга. Правда, позже Борюнчик начисто забыл о моем участии в его литературной судьбе и всем хвастал, что открыли его и тиснули прямо из потока. Но это уже не имело значения : Боря, в отличие от других соискателей литературной славы, таки издался в Москве!

- Слушай, Ир! А Витька, заглядевшись на тебя, забыл у меня очки. Ты бы взяла их. Ты же, вроде, скоро снова будешь в Одессе - отдашь. Вот его номер. Приедешь и звякнешь. Он и прибежит.

   Я примерила очки. Они оказались такого размера, что я вся целиком чуть не проскользнула сквозь их широко расставленные роговые дужки.

- Ничего себе голова, - только и пробормотала я, укладывая исполинский причиндал в сумку.

- Говорю же, он умный, - засвидетельствовал Боря с готовностью.- Ты обязательно с ним созвонись. Будешь в Одессе - отдашь. Тебе бы стоило поехать и, кстати, самолично посмотреть их медицинский центр. Это же 21 век! Волновая медицина! И у себя в эфире сенсацией ка-а-к грохнешь! Вот будет шороху!

   В Одессе я не нашла времени позвонить Абрамову и оставила очки с номером его телефона у знакомых. Журналистская стезя тем и хороша - где ни появишься, новые знакомства обеспечены.

   На том все и закончилось. Вернее, началось, потому что с того самого дня мой домашний телефон периодически, в течение почти года, взрывался звонками. Пару раз в месяц, чаще по выходным. Беру трубку – молчание.

- Это кто-то из твоих женихов, - блестя глазами, шепотом констатировала Юлька, моя дочь.

- Да ну тебя! – тоже шепотом, чтобы не услышала моя мама, отнекивалась я. Воспитанная в допотопных пуританских традициях еще того века, когда дамы стеснялись ходить в туалет и произносить слово «беременность», заменяя его словосочетанием «в интересном положении», мама, рожденная за пять лет до революции, относилась к нашим «вольностям»  с агрессивным осуждением. Она бережно хранила семейную легенду о том, что ее родители, по крайней мере бабушка с материнской стороны, происходили из знаменитого дворянского рода времен Екатерины Второй. На это косвенно указывала изумительная, несмотря на почтенный возраст, шелковая ее кожа, всегда вызывавшая во мне волну тайной зависти - никто из нас, потомков, не унаследовал подобной. О высоком происхождении свидетельствовали и некоторые из сохранившихся фотографий. Одни - где дама в кринолине – моя бабушка, а ее мать – восседала в роскошном кресле с полураскрытым веером в изящной руке. А сзади, за ее спиной, строго взирал на нас очень напоминавший моего брата молодой человек с аккуратными усиками и во фраке. Другие -  с властной женщиной в черном – мамина бабушка. Она рано овдовела и больше замуж не вышла – грянул семнадцатый… Мама рассказывала, что когда эта дама входила в галантерейную лавку, приказчик торжественно вносил для нее кресло, куда бабушка усаживалась, возлагая на скамеечку обутые в атласные туфельки ступни. Ожидать хозяина. Лишь ему доверялось обслуживать высокую посетительницу. Впрочем, происхождение было забыто сразу после Октября 17-го, и все прочие фотографии маминого альбома состояли из гробов, в которых лежали и молодые, и старые ее родственники – братья, сестры, бабушки, дедушки, потом отец и мать. Все это было еще до тридцатых, когда фотографы запечатлевали мою маму угрюмой девочкой в белом колпачке с помпоном. Потом, уже в тридцатые, лежал в гробу и её собственный сынишка от первого брака. Первый муж был сыном каких-то известных волжских заводчиков, и в сталинские времена его постигла та же судьба, что и других, подобных ему.

   Далее – несколько фронтовых фотографий. Одна, когда мама, не окончив медучилище, добровольцем рванула на фронт. Вторая – когда ее в армейской форме, с кубиками в петлицах, учили стрелять по мишени в лесу. И третья с папой - красивым чернобровым красноармейцем в форме сержанта. Его, контуженного, привезли к ней в госпиталь. Больше они не разлучались.

   Впрочем, и по отцовской линии было что-то явно не рабоче-крестьянское. Хоть папа служил в автопредприятии, где его очень уважали и ценили - кроме отличного знания машин, он обладал удивительным даром. Любой, даже самый необычный предмет в папиных руках издавал мелодию. Хоть бампер, хоть крыло автомобиля. Я помню, как в детстве, веселя меня, он наигрывал «Во саду ли в огороде» то на венике, то на бутылках от ситро, то просто на стене, ударяя палочкой по ее разным участкам. Что касается настоящих музыкальных инструментов, тут и говорить было нечего: гитары-мандолины-трубы, а также аккордеоны-фисгармонии, позже и мое пианино, к которому никому, кроме меня, подходить не дозволялось, под его пальцами наяривали все, что заказывалось. А иногда из-под черных и белых прямоугольников клавиш струилась такая упоительная музыка, что все замирали и, если вдруг в красном уголке, где папа музицировал, трезвонил телефонный аппарат, шоферня, обступившая старый рояль, тихонечко матерясь, попросту обрывала телефонный шнур.

   В Деде души не чаяла моя Юлька. Возвращаясь с работы, он всегда торжественно вручал ей то перламутрово-синего жука в спичечном коробке, то мятный пряник, а то и вожделенный пломбир, который Юлька тайком слизывала  в углу кухни, спрятавшись за холодильником, пока Деда отвлекал домашнее КГБ отчетом о своих приходах-расходах – в силу опасности для Юлькиного здоровья, мороженое Бабой запрещалось.

   Лицом я, пожалуй, напоминала своего папу. Хотя сходство это было не ахти. Куда, к примеру, моим бровям до его разлета, а глазам до его омутов. Однако сходство было явным. И случись бы в детстве нечаянно потеряться, кто-нибудь из многочисленных папиных приятелей обязательно привел бы меня, если не к нему на работу, то уж домой наверняка.

   К сожалению, кроме экзотической, явно средиземноморской внешности, легко привлекавшей мужской пол (что было хорошо), я получила в наследство и его излишне мягкий характер, который в недобрую минуту сводил на нет мои потуги отстоять собственные интересы. И это никуда не годилось. У папы вечно толпились приятели и знакомцы, которым он непрестанно в чем-то помогал или содействовал, в ущерб свободному времени. И у меня – с десяток подруг, которые сбрасывали какие-то вовсе необязательные мне наряды за в общем-то запредельную цену, потому что бегать по комиссионкам и толкучкам, где можно было приобрести что-то не из маспошива, меня ломало. Стоили вещи дорого. Но деньги можно было отдавать частями, как бы в рассрочку. И в этом таился существенный плюс. Конечно, когда мы в перерыв отправлялись обедать, объявлялся и скрытый минус - платила за всех тоже я. Я чувствовала мучительную необходимость делать это – подруги постоянно плакались о материальных проблемах, а я, зная, что не могу рассчитаться с ними сразу, таким способом как бы погашала свои негласные проценты.

- А кто еще может так звонить? – делала логичный вывод дочь, осторожно прикрыв дверь в комнату: бабушка смотрела «Клуб путешественников». – Конечно, женихи. Не мне же звонят!

- Почему не тебе? Тебе как раз и могут, ты же у нас на выданье, а мне уж и на покой пора.

   Юлька рассмеялась. Ей было трудно представить меня на покое - большая часть телефонных звонков касалась именно моих дел. Но дел, а не флиртов.

- Звонить и молчать могут только люди твоего пионерского возраста, - парировала я, хотя дочери шел двадцатый год, и она давно не была пионеркой. И парень у нее был, с тех самых пор, как мы поселились на Лесном массиве. Правда, замуж за него она не собиралась, хотя Олег был из хорошей семьи и с квартирой на самом берегу Днепра. Его улица так и называлась – Днепровская набережная. Окна их полнометражки с двумя лоджиями выходили прямо туда, где мы с Юлькой часто катались на гидропедах и где к ней постоянно кто-то клеился. Однажды, припустив за нами, двое из таких начали свой привычный треп, мол, как вас зовут, девушки, и не встретиться ли нам вечерком. Но тут я, намереваясь рассмотреть ухажеров получше, как на грех сняла закрывавшие пол-лица темные очки, и парни с испугом брызнули от нас. Да с такой скоростью, что лишь след закрутился.

- Нет уж, - авторитетно заключила Юлька. - У меня таких придурков не бывает. Я телефонными номерами не разбрасываюсь.

- А я что, разбрасываюсь?

- А ты можешь. Тебя только придурки и привлекают.

- Почему – придурки?

- Потому что все эксцентрику ищешь! – отрезала она, берясь за ручку двери. Они с Олегом шли на концерт. Папа Олега был директором Дворца Спорта, что давало сыну возможность водить свою приятельницу на любые концерты совершенно бесплатно. Благодаря отцу Юлька с Конём сидели на лучших местах в директорской ложе, окруженные заботой и вниманием обслуживающего персонала.

   Конем прозвала Олега наша Баба – не бабушка, а именно Баба. Так она себя приказала называть. Слово «бабушка» чем-то ее унижало. А почему она Олега окрестила Конем, я не знаю. Он был обычным - среднего роста, учился в университете и умел превосходно готовить. Не один месяц закармливал он капризную Юльку вкусностями собственного приготовления и, наконец, склонил весы в свою пользу. Кроме того, он буквально забрасывал её цветами. Но в отличие от желудка, отклика в сердце Юльки, на которое претендовал Конь, так и не находилось.

   Шли политические баталии за независимость Украины от России. Везде только и говорили, что Украина имеет и золото, и руду, и сало, потому, мол, нечего склоняться перед так называемым «большим братом». Мы, мол, и сами с усами! Тем не менее, изображая из себя ярого националиста, Конь изъяснялся только по-русски. Причем вовсе не исключительно с Юлькой, но и со всеми своими друзьями-националистами. И даже дома. И это всегда очень смешило мою дочь.

   Юлька, когда услышала данное Бабой прозвище впервые, хихикнула, заметив, что Олег похож скорее на пони, чем на Коня. Хотя на пони Олег и вовсе был не похож!

   Может, сходство с красивым и благородным животным моя мама находила в Олеге из-за его длинного, выдающегося вперед подбородка с крупными небелыми зубами? А может, из-за того, что родился он в год Лошади?...

   Впрочем, клички Баба давала всем. Например, Рома, мой муж, числился у нее Ярым Пнем. Или, если сокращенно, Ярпнём. Наверное, по названию его родного села Ирпень. Именно Ярым Пнем он был, возможно, еще и потому, что в семейных схватках ухитрялся так мастерски куснуть самолюбие нашего домашнего кормчего, что та потом долго зализывала рану, подыскивая, чем бы больнее ему ответить. Еще при первом знакомстве, когда мой тогда еще даже не муж, а просто знакомый однокурсник, почему-то наотрез отказался поддержать тост за наш род, высокомерно предложенный Бабой, она назвала его Ерепеней. Но позже, когда заметила, что зять вообще на все ее наскоки лишь криво усмехается и, как пень, не сходит со своих позиций, он стал Ярпнём.

   «Рома - хохол, - презрительно поджимала она свои узкие, напоминавшие рыбью ротовую щель губы. - Что с хохла взять? Окраина. Они же все потомки непойманных беглых крестьян. А теперь еще и бал взялись править. Независимости захотели. «Вот те, баушка, и Юрьев день». Сначала переворот учредили, потом образованных людей перебили, а теперь зашились и сами не знают, куда им - влево, вправо или вовсе назад!»

   И она обстоятельно усаживалась в кресло, поглядывая на нас, как императрица на распростертую у ног челядь. Мы смиренно отмалчивались. Живя в столице Украины, она и к самим украинцам относилась как к холопам, считая постыдным для себя знаться с ними. Даже наш замечательный Деда, одессит по рождению, тоже был у нее как бы вторым сортом. Тумпаком она обзывала в сердцах и его, если что-то было не по ней. То есть тоже пнем. И все по той же великоросской причине.

   « Не забывайте, кто мы!» - назидала она, периодически углубляясь в семейные предания.

- Это кто ж вы такие? - иногда ерепенился насмешник Ярпень. - Волжские мещане.

- А ты – вообще пустое место! - без всякой логики мгновенно взбрыкивала оскорбленная Баба.

- Как же пустое, если – пень? - внутренне веселился Ярпень, сохраняя при этом на лице полную невозмутимость.

   Баба тут же включалась в страстную историческую полемику, которая могла длиться часами. Потому что вывести нашего Рому из себя за более краткий срок было не под силу никому. Он только криво усмехался и подбрасывал в костер новые поленья.

«Ну и ерепенистый пень», - своим ушам не верила Баба. Рома был первым человеком, осмелившимся ей перечить. Но в итоге оба расходились довольные – вечер удался. Он – от души понасмешничал. Она – от души повоевала. Не бог весть какое, но - развлечение.

   Увы, клички имели все. К примеру, я была Понапырышем и Скильдой. За невысокий рост и худощавость. Хотя и сама Баба ни излишними сантиметрами роста, ни тучностью не отличалась. Юлька была – Второй Ярпень. За упрямство и своенравие. Паренек, с которым она иногда забегала домой после школы, получил кличку Крокодил. Исходником, вероятно, служило его имя Гена. Он был из очень приличной семьи, и ему иногда милостиво дозволялось топтаться в прихожей. Ненадолго. Соседскую девочку этажом выше Баба называла Кувалдой – вероятно, из-за крепкого телосложения. Ну и прочие, кто попадался нашему домашнему тирану на глаза, имели свои прозвища. Единственным удобством в этом мы считали то, что при одинаковых именах никого уже нельзя было ни с кем перепутать. Объяснять Бабе, что давать клички людям неэтично, нехорошо, было делом нецелесообразным. Наше мнение ее не интересовало – в случае противоречия мы из «не забывайте, кто мы» сразу становились для нее «чёрной косточкой». «Хватит того, что вы нам жизнь поломали!». Кому именно «нам», Баба никогда не уточняла. И хоть мы никакого отношения к поломке Бабиной жизни не имели, все, сколько нас было, кроме Ярпня, разумеется, смиренно принимали ее сумасбродный характер и почему-то считали, что своей трудной поломанной жизнью она это заслужила.

   Наверное, рабство в славянской душе было искони. Как и бунт. Никто ведь еще не отменял физические законы – сила противодействие всегда равна силе водействия. И, похоже, это генетический славянин знает не из учебников, а из практики жизни. Опуская глаза и подчиняясь, все мы, тем не менее, потихоньку нарушали установленные Бабой каноны и совсем не тяготились вынужденным этим грехом. Да что Баба! Мировое человечество тем и живо, что всю свою историю нарушает запреты. К ужасу предыдущего поколения. И ничего, живо до сих пор! Хотя за такое, если логически мыслить, давно бы ему пора исчезнуть среди звездной пыли…

   Впрочем, все в нас предопределено генами, утверждают генетики. Просто раньше, когда наука подобные связи начисто отрицала и все сваливала на среду и воспитание, мы об этом не задумывались. Сверху дали установку: быть рабочими и крестьянами – и кто не вписывался в прокрустово ложе, тщательно уничтожал опасные документы, способные пролить свет на позор происхождения. А может, тайные страхи сидели в людях еще со смутных времен Ивана Грозного, когда пропадать  ни за грош было и вовсе проще пареной репы. Но и в моей, такой властной, матери страх этот сидел глубоко и прочно. При том, что глаза ее смотрели всегда неустрашимо, а голос был по-генеральски зычен. Во всяком случае, мы с братом росли как на необитаемом острове и, наверное, если бы сразу после школы не осмелились куда-то поступить по своему усмотрению и жить отдельно, может - по каждой жизненной ситуации ждали бы визы сверху, то есть решения Бабы. Запуганная жизнью, она брала реванш именно в семье и рулила так уверенно, что никто и не сомневался в правильности ее суверенного курса. Даже Деда сникал перед своим маршалом в юбке и любые дела обделывал тайком, чтобы не вызвать грома. И молнии. Потому что, как говорила она, «От тюрьмы да от сумы не убережешься», а любое из этих двух слагаемых могло ждать только за порогом дома. Стало быть, и внешних связей должно быть предельно мало. И ни с кем - ни в доме, ни во дворе - Баба отношений не поддерживала. И если доводилось пройти мимо соседок на лавочке под домом - она, отвечая на приветствия сквозь зубы, надменно вскидывала подкрашенные синькой пепельные пряди. И никогда ни к кому, ни под каким предлогом, ни ногой! Соответственно, и к нам никто не захаживал.

   Деда тайком (ведь по домашнему уставу все наши зарплаты положено было отдавать Бабе!) покупал себе мудреные радио и теледетали. Приобретались они на сэкономленные от обедов и выданные Бабой на трамвай и метро деньги. А часто шел на это и гонорар за ремонт радиоприемников и телевизоров, которые после его рук работали как вечные. Он рассовывал в укромных углах квартиры и какие-то узлы к нашему «Москвичу-412», который мы перед его уходом из жизни продали как новенький - в таком отличном состоянии он был. А в кладовой и под ванной скрывались еще и банки с красками – водоэмульсионными или эмалью. В магазинах в те годы не очень-то легко все это можно было найти. Все в наших квартирах делал он сам. Все строительные работы, от кирпичных кладок до малярки . Хотя и этому мастерству учился самостоятельно, на практике. Он вообще был самородок!

- Когда уж оне оженятся? - вопрошала меня Баба, сурово глядя на хлопнувшую за Юлькой дверь. По ее исчерпывающему мнению, встречаться с молодым человеком больше месяца было недопустимо. Если я в который раз начинала объяснять, что куда хуже вступить в необдуманный брак, она обиженно укрывалась в своей комнате. Весь ее облик гласил: «Тогда и шляться по ночам нечего!»

   «По ночам» означало примерно на полчаса позже 10 вечера. Но после концерта Юлька могла вернуться в 11-12, что превышало отпущенное домашней властью время больше чем на сорок минут, и, ближе к контрольному часу, я устраивала в Юлькиной комнате «куклу» - складывала одеяло в виде человеческой фигурки, укрытой с головой простыней. Я даже приспосабливала туда свой старый распатланный парик. В свете ночника не очень было заметно, что он темнее Юлькиных волос. Потом щелкала замком и слегка поскрипывала Юлькиной дверью. Вроде как она уже пришла. А сама включала телевизор. Чтобы Баба не могла проконтролировать, когда Юлька вернется на самом деле.

                                                             5

    Почему я это делала? Разве не проще было с самого начала все поставить на свои места? Ведь за рамками дома я была совершенно адекватным, профессионально состоявшимся и деловым человеком, энергично решавшим все рабочие проблемы. Коллеги и начальство меня уважали, мое мнение испрашивалось, к моим оценкам прислушивались, мои передачи были популярны и ожидаемы. У меня был свой творческий почерк и живая самостоятельная позиция. Много после того, как я ушла из журналистики, мой экранный образ и радиоголос оставались узнаваемы и памятны людям. Но стоило переступить порог дома – и все это само собой скукоживалось и забивалось в какие-то дальние уголки души. И как ширмой задергивалось – и на сцене домашнего театра появлялась все та же, вечно и неизвестно в чем и во всем виноватая, покорная непреложной власти матери школьница. Срабатывал какой-то блок – и я уходила в глухую защиту. Самым верным ее средством становилось изощренное лавирование между характерами и претензиями всех участников этого повседневного действа. На поиски очередных уверток уходили все силы интеллекта. И все больше клубились внутри тягостные ощущения, что с этим надо, наконец, что-то решать. Ведь мне уже было далеко за сорок. Мои передачи частенько шли даже по союзным каналам. Более того, у меня вышла первая - уже не коллективный сборник, как прежде, а отдельная книга художественной прозы - которую, правда, приняли в перестроечном Киеве с некоторым недоумением - была она о среднерусской глубинке, где я выросла…

- Ну, давай езжай в Одессу, - кладя передо мной командировочное удостоверение, скомандовал шеф. - Два дня на поездку, а три, чтоб сдать материал о волновой медицине, - шеф выразительно похлопал ладонью по столу, заваленному бумагами, и зверски засопел. Он всегда делал так, когда хотел придать словам вес. - Нам положено сообщать о чем-то интересном раньше журналов, а мы опоздали. - И он засопел снова.

- Я же за медицину не отвечаю, - заупрямилась я для виду.

- Это не обычная медицина. Это новость в медицине. Короче, езжай давай, - прикрикнул шеф.

     Дома Юлька, оторвавшись от учебника по испанскому языку, бросила как бы невзначай:

- Опять твой придурок звонил. Беру трубку – кидает. Не тот голос ему.

- Что там у вас за тайны завелись? - предстала моему взору и Баба. - Телефон названивает. Поднимаю трубку – молчат.

- Да дети балуются, - буркнула я и на всякий случай врубила в гостиной телевизор. Шло «Очевидное - невероятное».

- Н-да, дети, - недоверчиво хмыкнула Баба, усаживаясь в кресло. Это была ее любимая передача. Повертев в руках купленные у Нэли модные туфли, она насмешливо резюмировала.

- 45 – баба ягодка опять. Опять женихов развела.

- Давно пора, - весело подтвердила Юлька, усаживаясь рядом с Бабой. Это была и ее любимая передача. Тем более что телевизор разрешалось включать только на допущенные Бабой программы. Если что-то не проходило Бабину цензуру, оно громогласно объявлялось «чушью», и вилка из розетки резко выдергивалась.

   Юлька с минуту поерзала и вытянулась стрункой. Смотреть телевизор в присутствии Бабы можно было только чинно, навытяжку – будто аршин проглотив.

- Да ну вас! – огрызнулась я. И в ту же минуту зазвенел телефон. В трубке кто-то молча дышал. А чуть вдали слышался голос Борюнчика, он что-то выговаривал внучкам.

- Говорю же, дети, - сообщила я с тайной радостью. - Там же отчетливо слышны детские голоса. Вот послушайте…

   После прослушивания детских голосов Юлькина физиономия снова выразила недоверие. А Бабина – удовлетворение. При всей своей суровости моя мама была достаточно наивна.

                                                         7

Как хорошо,

Когда, на рассвете проснувшись,

Выглянешь в сад –

И увидишь вдруг, что бутоны

Превратились в цветы на вишне.

Татибана Акэми.

    Одесса меня встретила цветущими акациями, запахами водорослей и желтью тамарисков. Я помедлила и набрала номер, что дал мне когда-то Борюнчик.

- Абрамов слушает, - тоном, говорившим сам за себя, представился другой конец провода.

- Киевское радио, - отрекомендовалась и я, намереваясь сообщить о цели визита.

- Ирина, вы? - не дал этого шанса другой конец провода, предъявив мне возможность убедиться в своей способности мгновенно перевоплощаться. – Как я рад вас слышать! Вы в Одессе?

- Н-нет, то есть да, - растерялась я, почему-то не желая сообщить, что приехала именно к Абрамову. - У меня тут одно серьезное задание. Я, как только закончу, подойду к вам. Мне интересна ваша ударно-волновая терапия.

- Я счастлив, Ириночка, что вы в Одессе, - повторил голос, как мне показалось, чуть ли не повизгивая от неприкрытой радости. - Я жду в любое время, хоть вечером. Записывайте адрес. Это в центре города! Я буду ждать. - И он назвал адрес. Я растерянно записала, готовая, плюнув на задание, немедленно ретироваться.

   По адресу, названному Абрамовым, я оказалась за три часа до отбытия поезда – где-то в шесть вечера. К моему удивлению, это был никакой не офис, а квартира. Там за незапертой дверью в глубокой задумчивости у окна сидел сам хозяин. Из динамика лилась музыка Грига, в балконную дверь заглядывали аккуратно подрезанные ветки винограда. А столетней давности эмалированная раковина под не менее древним водопроводным краном сияла такой отчаянной чистотой, что, казалось, это был ее последний выход в свет. И то ли от желания чуда, то ли от какой-то другой, пока еще не осознанной мной причины, все это мне показалось до внутреннего потрясенья знакомым, хоть я никогда тут не была.

- Здравствуй, Ириночка, - почти шепотом и почему-то перейдя на интимное «ты», приветствовал мое появление Абрамов. - Проходи. Я так рад видеть тебя.

   Он отступил вглубь маленькой, почти как капитанский мостик, комнаты, и волны Грига захлестнули ее. Музыка на меня всегда действовала странным образом. Наверное, не случайно в древних практиках шаманы и жрецы использовали этот мощный инструмент как ключ, открывавший надземные пределы.

- Проходи и располагайся. Будь как дома. Я здесь один. Раньше была жена, но то ли она ушла, то ли я ее оставил - уже значения не имеет.

Я посмотрела на него. Он – на меня.

   А дальше… Дальше, в  общем-то, и рассказывать нечего, потому что не случайно считается, что изреченное слово есть ложь. Дальше  слова жили своей жизнью, а нечто над словами – своей. И этот безмолвный разговор был куда существенней, чем  то, что произносилось вслух.  Каким-то образом  изменилось  и  ощущение времени. И каждый из нас, вероятно, открыл в себе  древнюю, как мир, память, которая почему-то настойчиво утверждала, что знакомы и близки мы очень давно, может  не одну сотню лет. Даже с закрытыми глазами  я буквально по деталям могла бы воссоздать в памяти каждый шов на его пиджаке и каждый выступ на старых выцветших обоях со следами  былых фотографий. Почему-то зрение мое стало так объемно и стереоскопично, будто я  смотрела в подзорную трубу. Или в микроскоп. Или вообще ни во что не смотрела, просто могла видеть все до мельчайших деталей  и вглубь и вширь. Может этому способствовала  табличка  с цифрой  13, болтавшаяся на одном шурупе в двери его квартиры.  Говорят, что это число перехода во времени.  И впрямь, время здесь превращалось в бесконечность, наверное, вплывая  прямо  сквозь  дыры   неоднократно менявшихся замков.  А в окно билась виноградная лоза с  набухшими юными почками,  которую, как мне казалось, я тоже  видела когда-то,  и  она также билась тогда. Просто сейчас судьба, наверное, вносила в ту давнюю  мою жизнь какое-то одной ей ведомое разнообразие и, кое-что поменяв в декорации, оставила  тех же  действующих лиц.

Продолжение следует...