Очарование минувших дней
От Калуги до Полотняного Завода рукой подать. По обе стороны дороги – сосны, а стволы их так изысканно светятся янтарным красно-медным светом, что кажется, будто гигантские свечи-исполины освещают нам путь. Общеизвестно, что Калуга – колыбель космонавтики. Но тесной оказалась «колыбелька» для Константина Эдуардовича Циолковского: иные дали манили его, иные влекли просторы – космические! А наш путь лежит сегодня куда ближе – в Полотняный Завод, в колыбель парусного флота России, ибо делали здесь парусные полотна по Указу Петра Великого. Калужскому купцу Тимофею Карамышеву от 1718 года – Указ: « Для делания парусных полотен построить заводы в том месте, где приищет…». Вот и приискал купец местечко на реке Суходрев, и в 1718 – 1720 г.г. здесь выросли полотняно-парусные и бумажные мануфактуры. А помогали ему в том Григорий Щепочкин и Афанасий Гончаров – посадский человек из Калуги, ставший впоследствии владельцем всех фабрик. Императрица Елизавета ( дочь Петра ) жалует ему дворянское звание, а вторая императрица – Великая Вторая - жалует герб и визитом своим Высочайшую милость оказывает… Пока я гуляла по тропинкам истории, мы добрались до Полотняного, и другие тропинки ждут нас, тропинки, ступив на которые ощущаешь несказанное волнение: неужели и Он, Поэт, ступал по ним когда-то?! Я прикасаюсь рукой к арочному пролёту… Что помнят эти камни? Сколько пролёток, карет, саней въезжало под этот свод?… А какие седоки в них были! Нашему взгляду предстаёт трёхэтажное белое здание – имение Афанасия Абрамовича Гончарова – деда Натальи Николаевны Пушкиной. Теперь здесь музей-усадьба, и меня неотступно преследует образ Натали: покупая билеты внизу, я чувствую её взгляд, грустный и удивлённый – огромная копия её портрета кисти В. Гау выполнена прекрасно! Мы в небольшом холле. Широкая деревянная лестница ведёт на второй этаж: резные балясины, до блеска отполированные перила… Я опираюсь о них осторожно, затаив дыхание – они хранят прикосновение руки иной, детской, лёгкой. Маленькая Таша (Наташа ) сбегала вниз по этой лестнице, и тонкая рука её скользила по перилам… Мои спутники ушли далеко вперёд, и я тороплюсь вслед за ними. Сын увлечённо фотографирует остатки голландских изразцов – когда-то такими изразцами были выложены все каминные печи в доме. Но во время Второй Мировой войны имение было полностью разрушено ( экспонаты хранились в Калужском краеведческом музее), а в 70-х годах прошлого столетия восстановлено и теперь здесь всё, или почти всё по-прежнему. Вот и уложила чья-то бережная рука изразцы у белоснежной каминной печи… Залы, в залах – витрины, и перед каждой сердце замирает. Описать всё невозможно, да и не эту цель я преследую. Но всё же, остановлюсь у некоторых, умолчать о которых не могу. Вот два платья: одно светлое с нежно-розовым цветочным рисунком на ткани. Дымчатым газом закрыта область декольте… Второе – тёмное, зелёного бархата и упоительное сплетение кружев и стекляруса бросает вызов современным кутюрье. Но не платья приводят меня в восторг, а пара туфелек! Изящные, с острыми носиками – они здесь же, в витрине, ждут – не дождутся ножек. Скучно туфелькам … Ах, если бы появились сейчас долгожданные ножки! Вспорхнули бы туфельки на паркет, и рассыпалось бы серебряное эхо по всему дому, и вальсировали бы туфельки неустанно под чарующие звуки рояля, тем более, что и рояль здесь, и клавиатура его открыта, и ноты на нём… Ждут клавиши прикосновения рук мягких, сильных, но… Вместо божественных звуков музыки слышится противный вой сигнализации, и я смущённо отхожу в сторонку – в глазах смотрительницы музея явное неодобрение. А на стенах бесконечная череда портретов: вот – родители Натали, вот – её сёстры и братья, а вот и она – Наташа, совсем юная. Тонкие черты прекрасного, ещё детского лица, взгляд кроткий, нежный… Она жила в имении деда до шестилетнего возраста, а затем вместе со своей гувернанткой мисс Томсон ( конечно же она была англичанкой) – её нанял дедушка для своей любимицы; переехала в Москву и находилась там под опекой матери – Натальи Ивановны Загряжской-Гончаровой вместе со своими братьями и сёстрами. … Диванная комната – её ещё называют китайской. Стены здесь обиты китайской материей, две напольные китайские вазы по бокам великолепия, которое, увольте, непростительно назвать просто диваном! Это – симфония в нежных бежевых тонах и столик в сердце диванного овала звучит септаккордом! Кстати, столов и столиков здесь великое множество и о каждом из них можно писать поэмы. Ломберные ( от карточной игры – ломбер ), таящие в своих недрах загадочную и многообещающую зелень сукна. Помните? Столы зелёные раскрыты: Зовут задорных игроков. Столики-бобики умиляют не только своим названием, но и формой своих столешниц ( они напоминают боб по форме – отсюда и название). Важный в столовой – он самый главный! За ним собирались всей семьёй и в будни, и в праздники. Гордо выстроились вокруг него стулья, хотя… Нет! Стулья – это примитивно, а эти, с изящными изгибами ножек вполне достойны носить звание кресел! И венчает роскошную белую мантию главного стола мэйсонский сервиз( столовый, начала 18 века). А об этом – отдельно! У стены, на одной ножке – одинокий, но одиночество ему к лицу (или что там у них? ). У этого – лик! В его отделке использованы 26 (!) пород дерева и врезки из перламутра. Эти врезки доводят меня до слёз, и мне очень хочется присесть на самый краешек полукресла ( не дай Бог коснуться спинки – там тоже врезки) и опереться локотком о столик, как раз в том месте, где тёплая грусть золотого ореха плавно перетекает в матовый чёрный кап… - Мама! Мы не успеем всё посмотреть! – сын уводит меня от столиков и мы идём мимо книжных шкафов, где таинственно светятся тусклым золотом корешки книг, хранящих прикосновение руки Поэта. Во второй свой приезд он зачитывался книгами из библиотеки Афанасия Абрамовича. … И вновь – портреты, портреты… Удивительные лица несут на себе отпечаток удивительного времени, в которое выпало им жить. Сейчас нет таких портретов – фотография всё вытеснила, да и лиц таких сейчас тоже нет, ибо несут лица на себе отпечаток того времени, в котором живут. Представляете, что отпечатается на наших лицах?! Впрочем – у нас есть право на исключение. … Пушкинский портрет – гравюра, выполненная в технике литографии с работы О.А.Кипренского. Мягкие тёплые черты лица и взгляд совершенно чудный – живой, но без абиссинского запала. … И он здесь! Высоко откинуты со лба курчавые русые волосы. Тонкие волевые черты лица. Там, на Чёрной речке не дрогнула его рука: стрелял, и пуля, выпущенная из его пистолета, свинцовой точкой навеки осталась в сердце поэзии русской. Вглядываюсь в его глаза и понимаю – такой не мог не выстрелить! У такого – рука не дрогнет. Ах, ему бы в салонах светских сердца красавиц разбивать, но судьба уготовила ему иную чашу… Мои спутники давно уже обошли весь дом и ждут меня внизу, чтобы отправиться в парк, где есть поляна с беседкой над прудом и старым ореховым пнём, из которого растут молодые побеги прямо над водой. А напротив беседки – памятник Поэту – сидит на скамейке один-одинёшенек, смотрит задумчиво вдаль… Я нехотя покидаю дом, задержавшись на несколько мгновений у зеркала. Огромное, напольное, в раме из красного дерева, хранит оно в себе немыслимый груз отражений, неимоверную тяжесть Времени. Пытаюсь заглянуть в самую суть его, и кажется, вижу там Ташу маленькую – беспечно резвящуюся. Но её сменяет отражение другой Таши – Натали – в чёрном крепе, с покрасневшими от выплаканных слёз, но всё равно прекрасными очами. Такой она приехала сюда после гибели Поэта, исполняя его предсмертную волю. А в парке можно заблудиться! Мы делаем несколько снимков на память и возвращаемся, оставляя Поэта один на один с воспоминаниями. Он дважды посещал эти места: впервые – в мае 1830 года, будучи женихом Натали. Тогда его визит длился всего три дня. Во второй раз – в 1834 году в августе он пробыл здесь две недели… И долго виделась мне потом поляна, и Поэт, одиноко сидящий на скамейке недалеко от пруда, и веяло от этого видения очарованием «давно минувших дней». Калуга – Полотняный Завод – Одесса Август – сентябрь 2005г. | |
|
| |
| Просмотров: 516 | |
| Всего комментариев: 0 | |