Южный берег Крыма -- это густая зелень, густо-синее море с сизо-седыми гребнями волн, пляж, сплошь устланный загорелыми телами, раскаленная галька. Стоявшие рядами вплотную друг другу серые шершавые деревянные лежаки, приходилось занимать уже с раннего утра. Тесно было и в море, особенно у берега, люди купались, плавали совсем близко друг от друга, на расстоянии вытянутой руки. Удавалось побывать и на малообжитых участках пляжа в Симеизе, в Голубом заливе, усесться за большими валунами и там часами читать или заниматься рукоделием...
   Коктебель запомнился предгорьем Кара-Дага, выжженным рыжим, поросшим колючками, и небольшими теплыми морскими бухточками с разноцветной рыже-розовой галькой. Там собирали сердолики, искали плоские камни с дырочкой посредине -- "куриного бога" -- амулет на счастье. В Крыму было множество достопримечательностей: в Коктебеле -- дом-музей Максимилиана Волошина, в Феодосии -- картинная галерея певца морской стихии Ивана Айвазовского, в Ялте -- Ливадийский дворец, дом-музей Чехова... Все это и сейчас живо в памяти. В Алупке на фоне величественной вершины горы Ай-Петри  - строгий серый Воронцовский дворец в английском стиле. Во дворце были светлые парадные залы, натертый до блеска узорчатый паркет, белоснежные скульптуры, картинная галерея. Оттуда спускались к морю по ухоженным и пахнущим лавром аллеям парка, среди кипарисов, пальм и благоухающих роз. Парк в Алупке был большой с множеством живописных уголков; в тени деревьев, в большом пруду медленно и торжественно плавали черные лебеди.
   В Ялте я любила бродить по рынку, там всего было в изобилии: зелень, овощи, сочные груши дюшес, бархатистые румяные персики, виноград дамские пальчики, кроваво-красные гранаты. Фрукты отправляли домой  по почте в фанерных ящичках. В ресторанах, в ларьках и просто на открытых площадках с аппетитом ели шашлыки, люля-кебаб, купаты. Пили дешевое легкое вино из бочек "в разлив". По сухим, каменистым улицам Ялты шли в гору или под гору, мимо серых старинных южных особняков и маленьких выбеленных домиков. Из-за заборов свисали ветви инжира со зрелыми сладкими плодами, виноградные грозди. Пахло жареной рыбой, чесноком: в маленьких двориках под открытым небом готовили еду. Август и сентябрь были излюбленным временем в Крыму, дни все еще были солнечными, а вечера уже прохладными, и море начинало штормить, становилось темно-серым, свинцовым, какого-то килечного цвета. Вечерняя Ялта, если глядеть на нее сверху, с горы, напоминала огромную, сверкающую огнями, рождественскую елку.
   На Черноморском побережье Кавказа -- в Сочи, Гаграх до поздней осени было знойно и влажно, то и дело шли дожди, обрушиваясь водопадом, сплошной водяной стеной. Вдоль берегов Черного моря курсировали большие роскошные по тем временам пассажирские теплоходы, конфискованные у Германии. Их прежние названия  - "Адольф Гитлер", "Герман Геринг"  исчезли и вместо них появились  "Победа", "Россия", "Украина", "Грузия". Они были элегантно отделаны изнутри под дуб, бело-золотые и темно-коричневые, с комфортабельными каютами, просторными палубами, плавательными бассейнами. В ресторанах теплоходов столики были постоянно заняты, в дверях стояла очередь. Мне запомнилась теплая южная ночь на палубе: за бортом таинственная глубина моря, небо темное в звездах, и звучит негромкая музыка -- кто-то в просторном салоне на белом рояле играет полонез Огинского...
   Теплоходы шли из Батуми в Одессу, гостеприимную, всегда по-женски нарядную и близкую, так колоритно описанную Паустовским, Бабелем, Багрицким, Катаевым - со знакомыми названиями Дерибасовская, Соборная площадь, Малая Арнаутская, кафе Фанкони, гостиницы "Лондонская", "Красная". Здание оперного театра было, как утверждали одесситы, "красивейшим в мире". Вблизи морского порта располагалась знаменитая музыкальная школа имени Петра Столярского - "школа имени мине", как называл ее основатель. Таблички на стенах одесских домов извещали: "Дамский парикмахер. Крупные локоны", "Плиссе-гофре - за углом". Какой-то одесский хохмач придумал и такой текст рекламы:
   
   Если хочешь сил моральных и физических сберечь,
   Пейте соков натуральных, укрепляет грудь и плеч!
   
   Специфические одесские морские пляжи, лиманы, особый колорит южного города с открытой жизнью на улице, перед домами, в тени акаций. Яркие, пестро и нарядно одетые женщины, великолепный одесский акцент, напевные интонации, радостное приветствие "Ой, здрасьте!" Одесса обладала особой аурой, той, о которой пел Леонид Утесов -- кумир всех любителей легкой, джазовой музыки. Он был певцом Черного моря, певцом Одессы:
   
   Есть город, который я вижу во сне,
   О, если б вы знали, как дорог,
   У Чёрного моря явившийся мне,
   В цветущих акациях город...
   
   Еще до войны в детстве, я с замиранием сердца слушала его пластинку "Как много девушек хороших, как много ласковых имен...". Фильм "Веселые ребята" с его участием стал киноклассикой, особенно сцена неистовой потасовки оркестрантов джаза. Песню "Ты одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда...", а заодно и чье-то залихватское "Мишка-Мишка, где твоя улыбка?" исполняли во всех ресторанах страны. Вообще, все связанное тогда с Одессой было легким, музыкальным, поэтическим, юмористическим. Коренные одесситы с гордостью и мягким плутовством утверждали: "в Одессе есть таких вещей, которых нет ни в одних других городов..." И это было правдой. Непревзойденной была одесская оперетта, ее солист Михаил Водяной. На Привозе - знаменитом одесском рынке -  огромный выбор всевозможной рыбы: гигантский белоснежный палтус, связки бычков, тюлька, скумбрия, кефаль... Там же продавали заграничную одежду и обувь, старые вещи, всевозможные мелочи. Торговки громко расхваливали свой товар, зазывали покупателей, обращаясь к женщинам "мамочка", "дамочка"...
   Впервые я попала в Одессу в начале пятидесятых прошлого века. Там жили многочисленные родственники моего первого мужа , коренные, потомственные одесситы. Среди них были солидные, и, по тем временам, состоятельные люди: известный в городе адвокат Гриншпун и не менее известный зубной техник Александрович. У последнего была дородная холеная жена, они при всех называли друг друга "лапочками". Все они жили в центре города, в прохладных темноватых квартирах, выделенных из старых больших одесских коммуналок. Начищенная до блеска темная мебель, широкие диваны с валиками, на стенах немецкие ковры с оленями, на буфете и полочках множество фарфоровых и металлических безделушек-финтифлюшек. Принимали они гостеприимно, с достоинством, еду подавали на добротной посуде. Я побывала и на шумной одесской свадьбе племянницы мужа Лины -  высокой, статной с прелестной маленькой головкой и лицом камеи, и толстыми ровными, как тумбы, ногами. Было много смеха, шуток, были музыка и пляски. Подавали, как и везде в Одессе, икру из баклажан -- "синеньких", сладкие перцы, фаршированные морковью и помидорами, жареную скумбрию, кефаль.
   На Куяльнике, большом лимане под Одессой, располагалась  старинная кирпичная грязелечебница. Лиманные грязи были целебными, вода в лимане -- соленая до горечи. Я поехала туда в середине пятидесятых, это был первый курорт в моей жизни. При советской власти лечиться на курорты ездили многие по льготным профсоюзным путевкам или курсовкам. Ездили в Цхалтубо, Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск, принимали лечебные ванны, пили целебную воду из источников. Ездил рабочий люд: шахтеры, колхозники, а также инженеры, служащие. Приезжали поодиночке, без семей, часто издалека, не только подлечиться, но и расслабиться, отдохнуть, развлечься. Советские курорты, их доступность, создавали некую иллюзию свободы. Здесь завязывались знакомства, случались занятные курортные истории, обогащавшие обычно монотонную частную жизнь, лишенную ярких красок и эмоций. Мужчины были настроены на легкие отношения, на быстрое, необременительное и кратковременное сближение. Женщины разного возраста -- не только молодые, яркие и хорошенькие, но и с виду серые, безликие, измученные тяжелым бытом и трудом, - на курорте расцветали, находили подтверждение своей привлекательности, женственности и напропалую крутили курортные романы. Заканчивался срок путевки, а вместе с этим все, что было праздником. И, прощаясь на автобусных остановках, на перронах вокзалов, многие на виду у всех лили горькие слезы расставания.

                                       ПАРИЖ

   Париж осенью -- уникальная комбинация неяркого солнца, голубовато-сиреневого неба, серого камня и оголенных ветвей деревьев. Главное впечатление -- Эйфелева башня, она солирует, как живое существо. Днем и вблизи -- это огромный темно-серый, почти черный, чугунный зверь-паук. С разных точек обзора, при разном освещении небесного фона башня меняет свой облик. А вечером из темного растопыренного чудовища она превращается в царственно-величественный указующий в небо перст, постепенно накаляется, словно наливаясь золотым вином, и горит внутренним огнем, не освещая окружающее пространство. Эйфелева башня в предвечерний час -- удивительное зрелище, и я в течение двух часов наблюдала за тем, как она сначала темнела на фоне вечернего неба, а затем медленно разгоралась изнутри, становилась напряженной, горячей вертикалью фаллической формы, и вонзалась в темное небо Парижа. Невозможно было оторваться от этой прозрачно-золотой стрелы-башни. Вокруг меня, в разных местах то и дело возникали фотовспышки, искрящиеся водяные каскады фонтанов Трокадеро были подсвечены белым, красным, зеленым -- зрелище было великолепным, чарующим, праздничным.
   На площади Трокадеро всегда многолюдно: иностранные туристы, шумные подростки, бесстрашно скачущие на роликовых коньках вниз по ступеням, алжирцы, торгующие сувенирами, детский карнавал -- маленькие черные и белые детки в колпаках трубочистиков дружно танцуют под оркестр, и все присутствующие невольно приплясывают вместе с ними. На авеню Клебер, где расположен офис, в котором я несколько дней работаю, в одном из аристократических домов жил когда-то Сергей Рахманинов; рядом -- моя гостиница, крохотная, тесная, но уютная, под веселым цветочным названием "Букет де Лонгшамп".
   В первый свой парижский вечер я "причепурилась по европейски" -- легкий макияж, плащик, шарфик -- и пошла по Парижу - по городу любви. Если в молодости все бывало окрашено чувствами, любовью, любовным волнением, то теперь преобладала умозрительность, на душе было спокойно, комфортно. Уже не привлекая внимания посторонних, с интересом глядя по сторонам, я шагала по площади Этуаль, обошла Триумфальную арку, прошла знаменитые Елисейские Поля, напомнившие мне московскую Тверскую, миновала хрестоматийную площадь Согласия, королевский сад Тюильри, обогнула Лувр и вышла на средоточие парижского богатства -- улицу Риволи... Я бродила по Парижу ежедневно. Меня манил Люксембургский сад, где в студенческие годы гулял мой отец. Неведомая сила влекла меня по берегу Сены к мосту Александра Третьего -- символу неизменного присутствия России в Париже. Мост этот начинается и заканчивается скульптурами златокрылых пегасов. Над перилами -- зеленые фигуры пухлых купидонов, когда-то на них смотрели, может быть, прикасались к ним мои парижские тетки Зархен Шен, вернувшаяся в Латвию перед войной, расстрелянная и зарытая во рвах под Ригой, и Клара Биро -- красавица-парижанка, которую, быть может, фашисты везли на расстрел по этому же мосту... Здесь бывали и мой молодой отец, а потом и мама, Дита... Везде мне чудится их присутствие, они словно стоят со мной рядом, живые, молодые, счастливые и дышат одним со мною воздухом... В моих воспоминаниях ожил и живший в Париже, на улице Вожирар, друг моих родителей скульптор Наум Львович Аронсон. Мне вспомнился Ленинград, в котором я так давно не бывала, тосковала по этому городу, а попала -- кто бы мог подумать! -- в Париж, где многое так напоминает северную столицу России: перекинутые через Сену, словно через Неву, мосты, простор площадей, величественные дворцы, скульптура, живопись...
   На берегу Сены, в Малом дворце, -- экспозиция предметов искусства восемнадцатого и девятнадцатого веков. Их, возможно, разглядывали и мои родители. Отцу, наверно, нравились коммунары под развевающимся трехцветным французским флагом, а мама, как и я теперь, вероятно, смотрела на большое красочное изображение красавицы-святой в ярко голубом одеянии с нимбом из девяти звезд -- она возносится в небо, поддерживаемая херувимами и сопровождаемая девами в розовом и желтом. Яркие краски возвращают ощущение детства, когда свет сильнее, цвета ярче и вся жизнь красочнее. Скульптурные портреты, человеческие фигуры здесь выразительны до мелочей, выпуклы, словно живые, готовые в любой момент начать движение навстречу тому, кто на них смотрит.
   Иду, как на таинство, в знаменитый собор Парижской Богоматери -- Нотр-Дам де Пари, что по-русски означает Парижская Мадонна. Вдалеке, на холме Монмартр, -- сказочно-белоснежная церковь Сакре-Кёр, или, по-русски, церковь Святого Сердца Господня. Поднимаюсь туда на фуникулере. На богослужении можно снять напряжение, а после -- тихо посидеть в опустевшем церковном зале и посоветоваться с мамой, избавиться от сомнений, тревог. Такие же ощущения у меня возникают при посещении соборов и в Страсбурге, Лихтенштейне, Нью Иорке.
   Дождит, но иду под зонтом вдоль Сены, от моста к мосту. На том берегу высится старинный мрачный замок Консьержери, и в моем воображении возникает его угрожающая аура: кровь и ужас, пытки и гильотина -- предшественники страшных событий двадцатого века. Мое воображение поражают контрасты, созданные человеком: светлая красота Отеля де Вилль -- парижской ратуши и кровавый ужас, воплощенный в Консьержери. Возможно, искусство, таким образом, не дает человеку зазнаваться, слишком высоко возноситься -- поднимает его к высотам прекрасного, а затем повергает в бездну насилия и отчаяния...
   На набережной Латинского квартала -- букинисты. Там картинки, словно из моего детства: фотографии киноактеров начала прошлого века Джекки Куган, Джоан Кроуфорд, цветы - голубые и коричневые колокольчики, красно-белые грибки, пестрые бабочки. Город, словно жилище человека, несет в себе признаки индивидуальности его обитателей. Я ищу эти признаки и нахожу, потому что очень этого хочу. Шагая по Парижу, я гляжу на пешеходов, и мне кажется, что вот-вот встречу какого-нибудь давнего знакомого. Мелко семенит аккуратно причесанная старенькая парижанка в короткой поношенной шубке, открывающей костистые коленки в нейлоне, на некогда стройных изящных ножках чуть скривившиеся, стоптанные легкие туфельки. Навстречу мне идет высокая, хорошо сложенная негритянка с красивым и дородным жирно лоснящимся черным лицом. Ее приветливая белозубая улыбка обращена ко мне, и я улыбаюсь ей в ответ.
   В обеденное время парижане сидят в кафе, свободных мест нет, столики стоят впритык, тут же, рядом с хозяевами - собаки, собачки, собачонки... У меня трудности с выбором блюд -- я не владею языком и предпочитаю безошибочно заказывать макароны с сыром в итальянской пиццерии на Елисейских Полях. Моя попытка поесть в другом месте закончилась неудачей -- в кафе на площади Сан-Мишель я с отвращением съела обед из лягушек с холодным блином и жидким остывшим кофе. Из французских яств мне понравились лишь устрицы и гусиная печенка "фуа-гра". Стараюсь обходиться английским и немецким, французский для меня -- несбывшаяся мечта. Я лишь могу заказать по-французски кофе и булочку круассан, сказать "здравствуйте", "спасибо", "до свидания". Здесь, входя в помещение, надо обязательно приветливо поздороваться, затем поблагодарить и попрощаться, иначе будешь чувствовать себя хамкой.
   Еврейский квартал Марэ в самом центре Парижа. Улица Роз -- узенькая, темная, кривая. Неожиданно ощущаю провинциальность, местечковость, на улицах не прибрано --суббота, мужчины в ермолках идут из синагоги. Тут же, рядом, известный еврейский ресторан "Гольденберг", стены увешаны фотографиями его именитых посетителей. За длинным столом, составленным из маленьких квадратных столиков, большая семья; старушку-мать привели под руки, усадили с почетом. Царит веселье, специфическое, еврейское -- громкий разговор, радостное возбуждение. Люди здесь среди своих, шутят, поддевают друг друга -- это их ресторан, привычное место отдыха, ни в одном другом месте они не станут вести себя так раскованно. Меню еврейское: бульон с креплах -- крупными пельменями, фаршированная рыба, кисло-сладкое мясо, штрудель -- сладкий рулет из слоеного теста с фруктовой начинкой. Официанты ведут себя по-хозяйски, гостеприимно, немного развязно, обслуживают охотно, но без особой услужливости, как у себя дома, незаметно переругиваясь между собой.
   Классического парижского "шика" не замечаю ни в магазинах, ни на улице -- все тот же европейский стандарт. Наверное, он присутствует в ночных ресторанах, богатых квартирах, дворцах, на приемах, в концертных залах, но это не для меня. Мои "не парижские объемы" ограничивают выбор одежды, но все же для поднятия настроения покупаю себе шелковый васильковый костюм и туфли. После целого дня, проведенного в музее д'Орсэ, я совершенно обезножила, но у меня непреодолимая боязнь парижского метро, я не ориентируюсь в его тусклых, не очень чистых переходах с крутыми лестницами, они сумбурны и утомительны. Клошары -- парижские "бомжи" -- спят в метро на полу в затянутых молнией спальных мешках, и через них привычно перешагивают, словно не замечая.
   На авеню Фош расположены дома мировых знаменитостей и богачей, большинство окон со спущенными жалюзи, хозяева отсутствуют, обитают где-то в другой точке земного шара... Где взять еще одну жизнь, чтобы прожить ее в Париже -- красивым, здоровым, богатым и талантливым?

                       СМЕРТНАЯ КАЗНЬ