Олег Куимов
| 31.01.2012, 15:42 | |
Это произошло сто лет назад, когда, мне теперь порой кажется, и меня самого-то не было, а ныне существует лишь объективное знание о том, что я все-таки тогда был; и это знание удерживает мое прошлое в реальности, не позволяя ему уйти в небытие. Даже сентиментальные воспоминания почти не затрагивают того времени, занесенного наслоением лет и непреходящих забот. Девятнадцать лет… столько мне в тот момент было. Собственная память не дерзает поверить в реальность связи с этой прекрасной цифрой бытия. Но… но… все-таки девятнадцать мне было, потому что, как гласит математика, не могло не быть. И был тот случай, который не вытеснили из памяти ни другие события, ни долгие годы душевной самозащиты. Сейчас мне пятьдесят, я еще не стар, но уже и не молод – время собирать камни. И этот едва ли не главный. Я не ожидал, что попаду служить в ад. Меня провожали в армию, учили, как стать мужчиной, и никто не учил, как выживать в этом пекле, открывшемся, или точнее сказать, разверзшемся для меня в Уч-Кудуке. Только теперь я понял, как невозможно юности понять реальную силу грядущих испытаний. А ведь майор на пересылке предупреждал: «Будешь служить там, где Макар телят не пас». – «Куда пошлют, там и отслужу. Мне-то что с того?» - невозмутимо по своему юношескому легкомыслию усмехнулся я прямо в колючие рассерженные глаза. – «Ну-ну…» - многозначительно покачал головой майор. Я был молод, горд и глуп и не понимал, что он мог поступить как угодно. Стоило мне попросить прощения и не лезть в бутылку – и я отправился бы со своей десантной командой в Ташкент, а затем в Афган. Но мне показалось, что все уже решено и назад пути нет, а потому остается дерзить и изображать из себя пофигиста. А до этого случилась драка с грузином Зазой, закончившаяся его преждевременной комиссацией из армии, в которой тот не успел и до части добраться, не говоря уже о принятии присяги. А ведь такой был с виду амбал, что большинство его боялось, и я в том числе, потому и припечатал табуреткой по темечку основательней, чем следовало. Страх… банальный страх. Будь Заза не столь грозен с виду, глядишь, и заехал бы потише, и служба прошла бы не в пекле посреди пустыни, где холодная вода снилась по ночам, и не в военно-строительной части, а в почетных десантно-штурмовых частях. Я не был героем и не был пофигистом в той мере, в какой это предписывает солдатская доблесть. Но характер у меня имелся, и потому служил я неплохо. Через полгода кое-какие атрибуты особого положения в армейской касте у меня присутствовали. Погоны мои сохраняли девственную неприкосновенность от знаков отличия. И, тем не менее, находился я в роте на особом положении, пусть и не блатном, однако своя каморка, куда можно было заныкаться от начальства, имелась. Я стал чайханщиком. Это громко сказано – чайханщик! Возле магазина стояло обычное типично армейское мышиного цвета зданьице, из которого торчало пять кранов. При открывании любого тек горячий чай с примесью верблюжей колючки, добавляемой для обеззараживания от всяких зараз вроде дизентерии, дифтерии и брюшного тифа. В первой половине ноября мой дед, обучавший меня искусству приготовления армейского чая, дембельнулся, и я окончательно расслабился и подолгу спал, спрятавшись от всех в своей чайхане. В промозглое воскресенье первых дней декабря послышавшийся со стороны КПП многоголосый гул и топот вывел меня из дремотного состояния. Минуту назад даже сигнал тревоги не смог бы выдернуть меня из тепла моей родной чайханы, где, лежа на застеленной старой фуфайкой тахте, с наслаждением грел я вместе с Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном у камина озябшие руки в ожидании таинственного посетителя. Лондон тоже мучился ненастьем и холодами; только зима в центре пустыни переносилась куда хуже английской. Даже у себя на Урале никогда не мерз я столь сильно, как в продуваемой всеми ветрами мира унылой Кызылкумской пустыне. И, тем не менее, заинтригованный, недоумевающий, не случилось ли чего в батальоне, выскочил я на улицу. По дороге от КПП до плаца топала вразнобой первая команда нового, осеннего, призыва. Засунув руки в карманы бушлата и небрежно отставив ногу в сторону, наблюдал я проходящих мимо меня салаг, многие из которых были круглолицыми и белобровыми. - Откуда? - окликнул я сержанта, а был он не из нашего батальона. - Из Чувашии! – пробасил он в ответ. Некоторые бросали в мою сторону настороженные взгляды и тут же отворачивались, пугаясь моего намеренно грозного вида. Впрочем, мне такое поведение было понятно: еще вчера я и сам так же опасливо заходил в часть, видя в каждом солдате злостного садиста и будущего истязателя. Толпа втянулась уже на плац и почти изобразила некую форму построения, когда, ковыляя и спотыкаясь об каждую трещинку в асфальте, появился отставший «запах» (стоит заметить, что так называли у нас всякого новобранца до принятия присяги). Никогда не думал, что герои мультфильмов могут оживать. Мимо меня шагал Кролик из мультика про Винни-пуха. Из-под вздернутой верхней губы приоткрытого рта выпирали вперед два крупных зуба, а за спадавшими на нос роговыми очками испуганно бегали круглые глазки. Забегая вперед, скажу, что никогда в жизни не видел, чтобы фамилия так точно соответствовала облику (или облик – фамилии). Впрочем, я чуточку поспешил заявить, что никогда не видел такого сходства. Ну, это так, справедливости лишь ради уклонюсь слегка в сторону и добавлю, что уже многие годы спустя довелось мне играть за футбольную команду одного городского автопредприятия вместе с двумя парнями с говорящими фамилиями – Сизов и Синяк. Наступала пятница, и мужики в гараже уже шутили: «Ну все, завтра выходной. Дружбаны опять засинячат, пока носы сизыми не станут». Так что не только с именем, с фамилией и подавно следует быть осторожнее. Кому-то это может показаться байкой, однако и фамилия горе-бойца оказалась Кроликов. Гриша Кроликов – ходячий анекдот батальона. Полгода спустя, когда наша заброшенная в пустыню часть провалится в невиданное даже по местным меркам шестидесятиградусное пекло, в ответ на жалобное письмо Гриши придет посылка с прозрачной жидкостью. И долго еще будет смеяться весь батальон, вспоминая, как артистично, по-Станиславскому, менялось лицо дежурного по части старлея Восьмерикова, вскрывшего для проверки посылку. «О! Самогончик!» - восторженно вознес старлей палец вверх, обведя присутствующих победоносным взглядом, говорившим: «От меня, братец, не улизнешь!» Лица зрителей вытянулись в предвкушении очевидного и невероятного. «Неужели и в самом деле?» Банка открылась, Восьмериков сунул в нее палец и облизнул с торжествующим видом. Улыбка медленно погасла, сменившись кривой гримасой. «Вода...» Народ едва не умер со смеху. Это и в самом деле была вода, правда не совсем обыкновенная, а дистиллированная. Зачем ее выслали ему родители-медики – история умалчивает. Такой вот был Гриша Кроликов, несчастное слабое существо, один из последних чмошников батальона, незаменимый полотер и мусорщик. Причем Гриша не был особо хилым, ростом же вообще за метр восемьдесят; и даже трусость, являвшаяся отличительным признаком всех чмошников, была ему присуща в меньшей степени, чем прочим представителям этой низшей армейской касты. При всей своей трусости он все-таки не был забитым. Но внешний вид… как много в жизни человека определяется внешним видом. У каждого встречного (и даже у тех, кто сам-то лишь чудесным образом - хитростию ли, чьим-то покровительством или еще как - сумел уползти от суровой доли чмошника) кроликообразное лицо недалекого на вид типичного ботаника-недотепы вызывало стремление повешать на его тощую шею с курдюкообразным кадыком часть своих обязанностей. В общем, с такой примечательной внешностью Кроликов был обречен на повышенное внимание не только тех, кто был старше по службе - солобонов, черпаков, дедов и дембелей, - но порой даже и бойцов собственного призыва. И Кроликов сломался. Для того чтобы служившие в армии не задавались вопросом, что же это за часть такая и не насочинял ли я вообще, мне придется отклониться в сторону и рассказать в двух словах об особенном характере нашего батальона. Порядки в нем составлялись из хитро замешанной смеси уставщины, дедовщины и землячества с примесью, как и в любом военно-строительном подразделении, тюремных порядков. Дед мог мыть полы, а солобон - блатовать. Таковы были устои нашего батальона. Самые здоровые и сильные из нас никаких обязанностей не несли вовсе и составляли высшую касту – касту блатных. Их было мало, поэтому командование закрывало на них глаза, вякнуть же против них хоть полслова мог только солдат с напрочь отбитыми мозгами, потому что проще броситься под танк, чем попасть под каменный кулачище двухметрового Кузнеца или квадратного корейца каратиста Хана. Я же был особняком. За себя стоял, на рожон не лез. И все же благодаря должности чайханщика и сравнительной независимости характера пользовался особым от большинства привилегированным положением, тем более что после того, как я занял первое место в батальоне в трехкилометровом кроссе, ко мне стал благоволить зам ротного старлей Клещев. Именно его-то рекомендации и обязан я должностью чайханщика. Вряд ли кто-то мог усмотреть в Грише Кроликове характер, но я усмотрел. Стояла замечательная осень – середина октября, не жарко и не холодно. Еще свежа была радость от обретения нового армейского статуса – не прошло и месяца, как я стал дедом. Кроликов из солобонов передвинулся в черпаки, получив право носить настоящий кожаный ремень, а не его жалкое дерматиновое подобие. Так же он мог теперь его и слегка ослабить. Кроликов сразу же воспользовался новым положением. Новый кожаный ремень, невесть где и каким образом купленный им (и вряд ли в батальонном магазине, потому что завезенные в него ремни исчезли с прилавка уже через два-три часа), красовался на его жердеобразном теле. Как ни странно, никто не посягал на признак Гришиной свободы. Он по прежнему мыл и убирал, правда, теперь уже только за себя, но никто не «строил» Кроликова по поводу ослабления ремня, и никто не пытался его забрать. Быть может, жалость к чмошникам, помноженная на чувство справедливости, не до конца приглушенное особенностями поведения в этом армейском зверинце, нашептывала каждому из нас, что страдание хоть как-то должно вознаграждаться. Кроликов имел полное на то право. И надо же было такому случиться, что нашелся все-таки среди нас недоделок, посягнувший на его утешение. Самое противное, что был он одного с ним призыва, и даже, в общем-то, земляк – тоже откуда-то из Поволжья, правда, не из нашей роты. Смеркалось. В пустыне темнеет рано и почти мгновенно. Мухаметшин, а попросту Муха, столкнулся с Кроликовым возле чайханы. Оглянувшись по сторонам – не видит ли кто? - Муха подошел к нему вплотную и, взявшись за пряжку кроликовского ремня, угрожающе понизил голос: - Ты чего блатуешь, чмо? Снимай ремень по-быстрому. Кроликов молчал, не двигаясь. - Ты чего, не понял?! Снимай давай, - процедил сквозь зубы Муха. Кроликов молчал. Им было невдомек, что я наблюдал за ними из чайханы через дырочку возле крана. Муха зло толкнул Кроликова. - Снимай – говорю! Кроликов молчал, стиснув зубы. Желваки играли на скулах. Видя его безответность, Муха начал заводиться и сильно ударил Кроликова в грудь. - Ты че, паскуда, нормальный язык не понимаешь?! Во мне самом уже закипало негодование, и я готов уже был броситься на выручку Кроликова, но любопытство, как он поведет себя в такую минуту, удержало меня на месте. Я терпеливо ждал. Муха снова ударил Кроликова. Тот отшатнулся. - Снимай! И тут как гром среди ясного неба прозвучало твердое: - Я сказал: не буду! Поняв, что характер у Кроликова все-таки имеется, я в мгновение оказался на улице. - Эй, боец! – поспешил я окликнуть Муху, едва выйдя из-за угла. – Ты чего это, приборзел, что ли? Мне и в голову не могло прийти, что Муха попрет на меня. Все-таки он был «черпаком», я - «дедом», да и авторитет какой-никакой имел. Но Муха то ли травы курнул, то ли просто припух и забыл, с кем связывается; тем не менее, он сам взял меня за пуговицу на груди и произнес: - Ты такой деловой, а слабо один на один? Мне ничего не оставалось, как идти с этим татарином, или удмуртом, высившимся надо мной на полголовы, в укромное место - за столовую. Дрались мы упорно. Муха был крепок, но явно недооценил значение моего первого разряда по лыжам. Сразу уложить он меня не смог, а минут через пять выдохся, у меня же сил для финишного рывка оставалось достаточно. И я легко и красиво ускорился, сметя со своей лыжни незадачливого соперника. - Еще хоть раз подойдешь к Кроликову… и вообще, будешь блатовать, прибью, - пнул я поверженного врага по сапогу. – Понял? - Понял… - нехотя пробурчал он в ответ после секундной заминки. Кроликов, во время драки выглядывавший из-за угла, сделал к нам несколько шагов. - Чего тебе? – хрипло прозвучал мой голос (я еще не успел отойти от возбуждения). - Колючий, - так прозвали меня в части по ассоциации со словом «верблюжья колючка», - научи меня драться. - Ты чего, Кроликов! - я рассмеялся: уж чего-чего, а такой просьбы от чмошника никак не ожидал, - чаю обпился? Какой из тебя драчун! И вообще, зачем это тебе? Ты же ботаник. Каждому - свое. - Хочу стать сильным. - Чего??? – усмехнулся я, разом отойдя от возбуждения - Сильным хочу быть… как ты. Не знаю, что на меня нашло, то ли любопытно стало, смогу ли я что-то дельное слепить из Кроликова, то ли просто пожалел бесхребетного чмошника, однако согласился. Со следующего утра мы поднимались на полчаса раньше всех и совершали пробежку с ускорениями; приседали, отжимались от земли и на брусьях, подтягивались. Я тоже хотел прийти домой покрепче. Я не ожидал, что Кроликова хватит надолго. И ошибся. Поначалу он болтался как сосиска. Через месяц подтягивался четыре раза и отжимался от земли тридцать пять раз. К тому времени похолодало, и я бросил персональную зарядку, предпочтя отлеживаться после до завтрака в теплой чайхане, отапливаемой мощным обогревателем. Кроликов же втянулся и продолжал бегать еще какое-то время, пока совсем не похолодало, так что даже бушлаты продувало насквозь и весь батальон со всех ног мчался вокруг части, с повышенным энтузиазмом делал зарядку и по команде сержантов мгновенно и с громким топотом уносился в казармы, долго еще трясясь от холода и набираясь тепла, прежде чем отправиться в столовую. «Да, характер у тебя есть», - решил я. Весенний приказ вплотную приблизил меня к долгожданной гражданке: я стал дембелем, а Кроликов – дедом и впервые дал сдачи обуревшему от собственной борзоты Аминову, тоже деду. Батальон был поражен невероятной новостью и проникся к Кроликову глубоким уважением. Я же еще был слишком молод и отчасти оттого глуп, уважать не умел и, лишь подражая взрослым, внушал себе это самое чувство к Кроликову, потому что мне хотелось быть правильным. Естественно, получалось искусственно, а потому безуспешно. И жизнь вскоре показала это. Она вообще выкидывает порой такие фортели, что любой сценарист, сочиняющий сказки о несчастном, полном лишений детстве миллионеров и политиков, всенепременно бы рассмеялся: «Ну и чушь выдумали!» И немудрено так сказать, потому как еще осенью в нашей части оказался переведенный из Ташкента бывший одноклассник Кроликова. Что он там натворил – неизвестно, но из самого Ташкента в нашу часть переводили вроде как даже впервые. Был он всего лишь солобоном, потому что в армию пошел поздно – после технаря. Фамилия его мне была неизвестна, а звали его все Славиком. До седьмого класса он учился вместе с Кроликовым, а затем переехал с родителями в Москву. Не в пример своему однокласснику, Славик освоился быстро и отличался даже некоторой дерзостью. Правда, происходила она не от смелости, а являлась дерзостью хитрого наглеца. При малейшем отпоре он давал задний ход, зато, если кто из его же призыва давал слабину, тут же пользовался ей и начинал доводить едкими шуточками и подколами. В общем, старался причморить словесно, чтобы за счет слабаков поднять свой авторитет. Драться же не дрался. Так вот, сразу же после приказа зампотыл майор Будников, в подчинении которого я находился, объявил, что передо мной существуют две перспективы: первая – уйти домой вместе с залетчиками аж в июне, а вторая – сделать дембельский аккорд и уйти в первой-второй команде. К тому времени я, как и прочие дембеля, уже не мог спать, тоскуя по вольной гражданке, так что согласился без разговоров. В принципе, майор имел право отыграться на мне, ведь перед этим пару раз я отсидел на «киче», и Будникову досталось по шапке от комбата за плохой контроль над личным составом. Засучив рукава я принялся обкладывать чайхану плиткой, что от меня и требовалось. Вкалывал я с утра до позднего вечера, сильно переживая, что могу не успеть ни первую команду, увольнявшуюся десятого апреля, ни во вторую, отправлявшуюся пятнадцатого. А я, оптимист-дурак, надеялся попасть в первую. Будников наделил меня широкими полномочиями и даже официально освободил от всех построений. После отбоя я взял с собой двух доходяг-солобонов - Семенова и чмошника Кутепова. Обоих я взял, скорее, из жалости. Понятное дело, они должны были сделать свою работу, но для того, чтобы принести песок и цемент, следовало бы припрячь кого покрепче. Я же специально выбрал этих задерганных на всевозможных работах бойцов, чтобы подкормить и чтобы они могли после спокойно посидеть у меня и попить чаю, а не заплывать на полах. Первые три ходки с песком они сделали быстро, а затем ушли за цементом и как в воду канули. Вроде бы, по времени, должны были уже принести, а их все не было. Пришлось мне отправиться им навстречу. Как раз на полдороге, на стадионе, бойцы стояли и разговаривали. - Вы чего, опухли, воины! – грозно прозвучал в тишине, нарушаемой стрекотом сверчков, голос возмущенного неслыханной дерзостью дембеля. Я сверлил их взглядом. Кутепов испуганно вскочил, стал, заикаясь, оправдываться, что-то объяснять. Не желая вникать в путаницу слов косноязычного Кутепова, я обратился к Семенову. - Че за дела, боец? Рассказывай! - Носилки сломались, ручка вот треснула. – Семенов не мигая смотрел мне в глаза. - Ты че, дебил, что ли? – взорвался я: каждая потерянная минута отдаляла меня от долгожданной гражданки. – Не мог прийти и сказать?! - Да мы потихоньку тащили. Просто так очень тяжело идти – за низ держать, - указал Семенов рукой на носилки. Оба бойца сильно волновались, и я разом остыл – так они были напуганы и жалки. - Ладно, я вам помогу, - сказал я подобревшим голосом. В этот момент по дорожке внизу послышались шаги (стадион у нас находился на возвышенности). Я подошел к краю и посмотрел на идущего. Это был Славик. В руке он держал чайник. - Славик, иди сюда! – подозвал я его. Он подошел. - Давай помоги носилки донести до чайханы. - Меня сержанты за компотом отправили, - ответил он совершенно спокойно, будучи уверенным, что в данный момент является, как говорили древние римляне, персоной неприкосновенной. - Давай, здесь всего сто пятьдесят метров. Две минуты всего. Поможешь донести – и пойдешь. Славик недовольно посмотрел мне в глаза. - Что, крайнего нашел? Я опешил от такой наглости. -Ты чего, припух, что ли, а? Боец! - Я же говорю: сержантам за компотом иду. А ты что, блатной? – дерзко ответил Славик. Надо сказать, что к этому времени в нашу часть назначили нового комбата - подполковника Свешникова. И поскольку он являлся ярым сторонником службы по уставу, то взялся искоренять дедовщину. При нем расцвело стукачество, и два деда загремели на «дизель» за неуставные отношения: один сломал салаге челюсть, второй поставил фингал черпаку. Блатные не вылазили с «кичи». Никому не хотелось «влетать» перед самым дембелем, поэтому некоторые салаги, почуяв слабину, и стали поднимать голову. Несмотря на то что меня переполнял гнев, я в смятении, не зная, как быть, замолчал. С одной стороны: дашь спуску – ославишься на весь батальон, с другой – риск залететь. Я собирался уже было отпустить его, но, заметив мою заминку, Славик принял ее за слабость и сделал ошибочный ход. - Чего блатуешь, коли масть не та? – в лицо его мелькнуло презрительное выражение. Я шагнул к нему, пытаясь шугануть. - Ты чего борзеешь, солобон? Но Славик, к его чести стоит заметить, все-таки не испугался. - Ну, борзею чуток, и что? – ответил он. Молодые меня особо не знали, а Славик, служивший в части без году неделя, тем более, потому что я почти все время пропадал в чайхане и потому еще, что служили мы с ним в разных ротах. Глядя на меня сверху вниз, он, видимо, посчитал, что церемоний я не заслуживаю. При последних его словах меня переклинило: все-таки Славик с блатными никаким боком не соприкасался и потому, поведя себя таким вот образом, перешел некую запретную границу, унизив меня, дембеля, да еще на глазах у других. - Ты за базар отвечаешь? – спросил я, приподняв сжатые кулаки. Я ожидал, что вот сейчас-то уж, при виде моего еле сдерживаемого праведного гнева, Славик сдаст по старой привычке назад, но что-то с ним произошло. Наверное, и в самом деле не видел он во мне ни малейшей угрозы. - Отвечаю, - ответил Славик с высокомерной ухмылкой более сильного и, сделав ко мне шаг, размахнулся кулаком. Я отступил в сторону и нанес провалившемуся после сильного замаха Славику удар носком тяжелого сапога в грудь. Удар неожиданно оказался точным – прямо в солнечное сплетение, - и Славик, согнувшись пополам, завалился. Гнев клокотал во мне так сильно, что я, не в силах сдержать себя, нанес ему несколько ударов ногами. Славик застонал и скрючился. Что-то светлое мелькнуло вдруг впереди - возле турников. Я посмотрел: кто-то бежал по противоположной стороне дорожки. Блеснули в слабом свете, пробивавшемся от столовой, очки. - Кроликов, ты, что ли? – крикнул я. - Я! – откликнулась светлая майка. - Иди-ка сюда! Кроликов подбежал. - Кроликов, гляди, как солобоны припухли. Стариков совсем ни во что не ставят. Помнишь, как тебя гоняли! Так ведь, Кроликов? - Да уж, - согласился он. - Ну и дай тогда ему пенделя под зад, чтобы не зарывался. Кроликов смущенно потупился: - Не могу я, он же мой одноклассник. - Ну и что, что одноклассник? Ты дед, а он оборзевший солобон. Учить его надо, а тебе дух воспитывать. Ты же мужиком должен из армии вернуться. А какой ты дембель, если ты никого ударить не можешь? Характер надо воспитывать, переступая через свое «не могу», понял, Кроликов, - наседал я на него. - Колючий, пожалуйста… не надо, - его умиротворяющий голос проник в меня, побуждая послушаться, но я решил быть твердым, как скала. - Кроликов, че ты менжуешься! Вмажь! - Все равно не буду, - упирался он. - Ты чего, Кроликов, не дед? Давай… врежь ему! - Нет! – голос его прозвучал тихо, но еще тверже. Я не унимался: - Ты, что, так и хочешь до самого дембеля в чмошниках ходить? Характер воспитывать надо. Пни его разок, и все. - Не буду, он мой одноклассник. - Бей, я сказал. Кроликов отказался. И тут во мне что-то окончательно переклинило. Я решил во что бы то ни стало а добиться своего и, приговаривая: «Бей!» - стал бить его по впалой груди. Кроликов дрожал со страха и боли, но не сдавался. Тогда я стал бить так же, как когда-то по солобонству били меня блатные за отказ принести им чайник с компотом, - ладонью в ухо. Я помнил, как это больно, и что требуется немалая внутренняя сила, чтобы выстоять при такой экзекуции, вызывающей растерянность, если ты не можешь сразу же броситься в ответ в драку. Правда, били меня тогда блатные недолго и без злобы, а больше для проформы и разнообразия. Я же бил беспощадно. Останавливался: «Бей!» - «Не буду». И снова наносил пощечины. И уже самому стало не по себе при виде несчастного жалкого чмошного деда Кроликова, вечно сутулившегося и в начале службы, и в конце. И нужно было остановиться, но одна злосчастная мысль упорствовала во мне: «Кроликов должен подчиниться». Я жаждал почувствовать себя сильным - более обычного большинства, - умеющим подавлять чужую волю. Не знаю, как далеко бы я зашел в своем жестоком эгоистическом упрямстве. И до сих пор не могу вспомнить без содрогания свою жестокость и дрожавшего в своем внешне слабом мужестве Кроликова. Даже опершийся на вытянутую руку Славик испуганно смотрел на меня, боясь подняться, чтобы не вызвать мой гнев на себя. И тут Кроликов, устав терпеть боль, инстинктивно вытянул вверх руку для защиты, я же слегка отдернул ладонь и нечаянно ударил по тощему курдюкообразному горлу. Кроликов захрипел и опустился на песок. Только тут я пришел в себя и сильно испугался. Мне теперь уже было не до первой или второй отправки. Я отчаянно взывал к небу, чтобы он вообще смог состояться, этот дембель - нынешней весной, пусть даже в июне, но только не через год дизеля. - Кроликов, что с тобой? - крутился я вокруг него как наседка над цыплятами, и повторял. – Кроликов, что с тобой? Ну, скажи! Говорить можешь? Он молчал. Поднялся и Славик. - Гриша, что с горлом? – спросил он. Наконец Кроликов, все так же держась за горло, тихим голосом произнес: - Нормально. Я немного успокоился, но, боясь, что он сейчас сдаст меня дежурному по штабу, заюлил перед ним: - Кроликов, ну, прости меня. Я же не специально. Ты только не сдавай меня, прошу тебя. Я тебе ящик водки выставлю, только не сдавай. Хочешь - денег пару сотен. Только не сдавай, а? Он молчал. Затем спокойно посмотрел на меня, с обидой, с навернувшимися на глаза слезами, но все же без запала. Надежда забрезжила во мне. - Кроликов, будь мужиком, не сдавай, ладно? Будешь до дембеля у меня в чайхане балдеть. Пожалуйста, Кроликов. У меня мать больная, не знаю, как она перенесет, если я на дизель загремлю. Кроликов опустил глаза: - Зверь ты, а не человек, - развернулся и пошел прочь. Сделав пару шагов, произнес через плечо – не боись, не сдам. А водки твоей мне не надо, и денег тоже. - Спасибо, Гриша, ты настоящий мужик, - от всей души поблагодарил я. Ноги у меня разом ослабли, навалилась апатия, и я отпустил Славика, взяв с него слово, что он никому не расскажет о происшедшем, и сам стал помогать солобонам донести цемент. Те за всю дорогу не проронили ни слова. Наверное, каждый думал про себя о том, какой я изверг. Я и сам думал так же, испытывая полное опустошение в душе. В чайхане я накормил Кутепова с Семеновым, напоил настоящим «тридцать шестым» чаем без всякой колючки и извиняющим тоном произнес: - Вы не думайте, что я такой уж конченый зверь. Я сам еще больше получал, - соврал я, стараясь хоть как-то загладить свою вину, и затем сразу же замолчал, не зная, что еще сказать в свое оправдание. - Да мы не думаем, - поспешили успокоить они меня. И не знаю, в самом ли деле они так считали или просто не могли сказать иначе дембелю. - Спасибо, парни. Если хотите, можете завалиться спать у меня, чтобы вас никто в роте не кантовал. А я дневальному с дежурным скажу. Вон у меня лежанка, фуфайка, одеяло. Вам двоим места хватит. Я вас закрывать не буду. Перед подъемом сам вас подниму, так что можете спокойно поспать. - Мне хотелось хоть как-то показать им, что я нормальный. Солобоны, конечно же, с радостью согласились и, наверное, первый раз за долгое время хоть более-менее поспали. Зато самому мне в ту ночь не спалось. Я оправдывал сам себя: мол, армия не институт для благородных девиц. Совесть моя потихоньку успокоилась, но не смогла успокоиться совсем. И не смогла даже спустя годы. Нет-нет, да и досаждало меня неприятное воспоминание, которое то я пытался прогнать прочь, как кошмарный сон, то, напротив, задерживал в памяти, ища самооправдательного объяснения. Спустя много лет пробилось во мне слабым росточком желание встретиться с Кроликовым и попросить прощения. Росточек рос, рос, пока окрепшие корни его не стали терзать меня учащающимися приступами одного и того же воспоминания, и я занялся поисками Гриши Кроликова. В наше время найти человека не представляет большого труда. Лет пять назад я отыскал Кроликова через «Одноклассников» и написал ему: «Гриша, ты, наверное, помнишь меня. Я – чайханщик Евгений Барков. Не держи на меня, пожалуйста, зла. Буду тебе очень благодарен, если простишь. Евгений». Я долго ждал ответа – и не дождался. Я написал еще раз, и снова безрезультатно. Благодаря всепроникающему знанию Интернета жизнь Кроликова в общих чертах была мне известна. Григорий Борисович проживал в Израиле, трудился в частной клинике – и, надо полагать, весьма крепко стоял на ногах, потому как с выложенных на «Одноклассниках» фотографий глядел он твердым взглядом уверенного в себе состоявшегося человека. Рядом стояла жена и две дочки, довольно хорошенькие, что явилось для меня неожиданностью. Я решил не беспокоить больше Кроликова – что ж теперь делать, сам виноват во всем, так что придется пить горечь искупления до дна - и оставил всякие попытки наладить общение. Но горечь искупления оказалась для меня слишком горька, а память не желала отпускать мне мой грех. Три года спустя я написал снова. И все с тем же результатом. Он даже не удосужился послать меня куда подальше. И меня зацепило, что я так ему ненавистен. Он должен был во что бы то ни стало понять, что я уже иной, раскаявшийся, изменившийся, многое понявший, научившийся уважать. И коли невозможно было дописаться, то почему не попробовать дозвониться. Узнать номер телефона - в наше-то время! - как говорится, на раз-два. Жизнь научила меня прощать многое и многим. И я был уверен, что так произойдет и со мной, когда набирал номер телефона Гриши Кроликова. Трубка на другом конце связи ожила и заговорила почему-то не по-русски (я по-детски наивно позабыл, что в Израиле общаются на иврите). В ответ на мое растерянное молчание голос в трубке обволок меня приятным доброжелательным баритоном: - Это Россия? У меня гудки шли как по межгороду. Я очухался: - Это Григорий Борисович Кроликов? - Да, это я! А с кем имею? - Гриша, выслушай, пожалуйста меня, не бросай трубку, - поспешил я упредить его действия. Мне очень важно поговорить с тобой. Это я - Евгений Барков… В тот же миг - страшное напряжение, словно исчезло все сущее и во всей вселенной остались лишь два человека – я и Гриша на том, противоположном полюсе бесконечности, соединенной тонким телефонным проводком. - Алло, Гриша, ты меня слышишь? - Да пошел ты… козел! – голос его разом сел и треснул. – Ненавижу! – Связь оборвалась. Я в изнеможении опустился на стул. Не было ни зла, ни обиды – ничего… Мир рухнул, и я остался один в бесконечьи пространственных искривлений на веки вечные. Но одному жить нельзя, ведь даже в камере-одиночке заключенный не остается в полном одиночестве. И тогда я просто нагрянул как гром среди ясного неба к Грише Кроликову: слишком неподъемным для одного был камень, брошенный мной когда-то. Я не ожидал, что он узнает меня, потому что лично сам не признал его: передо мной стоял высокий крепкий мужчина; аккуратная бородка и слегка усталый внимательный взгляд придавали его лицу благородное выражение человека высокообразованного, харизматичного. Правда, он по-прежнему сутулился, но куда меньше, чем в армии. Зато Кроликов узнал меня сразу и, прежде чем я успел представиться, изменился в лице, словно и впрямь пораженный громом. Затем взгляд его смягчился (то ли долг гостеприимства тому причиной – все-таки одно дело не отвечать на письма и по телефону, другое – выставить за дверь человека, пролетевшего ради встречи с тобой несколько тысяч километров, - то ли и в самом деле смягчила его моя жажда прощения, мой настойчивый и вежливый стук в его сердце). Принял! Вначале Гриша держался со мной ровно – бесстрастно, как врач с пациентом. Даже жене представил меня без тени улыбки: - Это мой сослуживец Евгений Барков… мы с ним вместе служили. Правда, он на полгода старше по призыву был. - Извините, - поспешил я успокоить хозяйку, - я буквально на пять минут. Она слегка прищурила выразительные зеленые глаза, глядя на меня, и, чуточку смутившись, я пробормотал: - такая вот оказия получилась… по путевке… решил вот заодно навестить старого армейского… товарища. Гриша Кроликов молчал. - Ну какие пять минут??? О чем вы говорите? Пять минут, хм… - она рассмеялась, обнажив идеальные зубы и продолжила с явным украинским акцентом: - Гриша расскажи кому свежий анекдот про пять минут – всем будет весело. За пять минут даже прыщик на лбу не вскочит. У нас в Днепропетровске с хозяйкой, отпустившей гостя без угощения, перестали бы здороваться. - Раечка, ну какой Днепропетровск у нас в Израиле?! – вмешался Кроликов. Глаза у хозяйки вновь сузились и потемнели. - Гриша, давай не будем. И потом, оттого что мы переехали, Днепропетровск, что, куда-то исчез? Да и вообще, не забывай, что я все-таки наполовину хохлушка. Рая, так ее звали, оказалась расторопной хозяйкой: не успел я оглянуться, как стол с нехитрой, на скорую руку, закуской уже был накрыт. Мы выпили, расслабились и разговор потихоньку стал склеиваться. Я поведал о жизни в России. Рая внимательно слушала, удивленно ахая и качая головой. Как-то незаметно первоначальная скованность прошла, и я рассказал все, что знал о наших сослуживцах. Рае сугубо мужской разговор показался неинтересным, и она некоторое время спустя покинула нас. Гриша стал оттаивать и иногда встречал мой по-собачьи преданный взгляд не отводя глаз. Некоторое время спустя, лицо его стало задумчивым, взгляд рассеянным. Внезапно он спросил: - А ты чего приехал-то в Израиль? Оттягивать уже не представлялось возможным, ведь за тем я и ехал, чтобы поговорить, а теперь вдруг не мог набраться мужества, чтобы сказать простые слова, которые прежде писал Грише. После такого оживленного пьяненького разговора приступать к главному – как вылить ушат холодной воды на голову. Но все же момент истины пришел, и я решительно посмотрел прямо в глаза Кроликову. Туманная пленка с них вдруг исчезла – он был весь во внимании. И тогда я рассказал ему о том, как мучила меня все эти годы совесть, и о том, что пришло время собирать камни, а я не могу поднять без него, возможно, самый крупный из них, о том, что жизнь умудрила меня и теперь я склоняю голову перед мужеством Кроликова, которое тогда не сумел оценить. И, в конце концов, воззвал к прощению. Пелена вновь опустилась ему на глаза, Гриша обмяк, молча налил в бокалы вина. - Ты не поверишь, Женя, я всю жизнь мечтал об этом, - Гриша пьяно выпятил нижнюю губу. – А иногда я представлял себе, как встречу кого-нибудь из тех, кто издевался надо мной в армии, и дам по морде. Я же благодаря тебе втянулся в бег, а потом занялся борьбой, чтобы стать сильнее и бить всех быков колхозных. Большим спортсменом не стал, зато за себя могу постоять… и нормально постоять. Вот, думал, посмотрим, как вы удивитесь, когда будете получать от Гриши Кроликова. Да ладно, не переживай больше, считай, что все кануло в лету. Давай за это выпьем. А лучше давай выпьем за исполнение мечтаний, ведь оба мы мечтали о прощении: ты - получить, я - услышать просьбу о нем. А лучше нет, давай выпьем вот за что. Помнишь, ты говорил мне, когда мы бегали по утрам, что падают все, главное – подниматься? Помнишь? - Помню! Только это нас так тренер по лыжам учил, Иван Иванович. - Ну вот за это давай и выпьем: чтобы подниматься, - он улыбнулся - первый раз так, как мне того хотелось, - от всей души. – Давай! А хотя нет, лучше выпьем за Ивана Ивановича. За твоего тренера! Мы выпили. - Слушай, Гриша… - собрался было я спросить о семье. - Постой! – перебил он меня. – Я тебе вот что хочу сказать. Сейчас все у нас в России норовят откосить от армии, а я ужасно рад, что отслужил. Не будь армии, не было бы у меня сейчас и клиники. Знаешь, Женя, как тяжело нам пришлось в первое время, когда мы сюда приехали. Здесь же конкуренция о-го-го! Сам же знаешь: что ни еврей, то юрист или медик. А тут одни евреи собрались, и каждый третий - врач. Бедствовали мы первое время, Рая даже стала поговаривать, чтобы обратно вернуться. Я уже было согласился, тем более что знакомства кое-какие у меня в Москве имеются, можно было и там устроиться, но потом, знаешь, о чем подумал? Армию вспомнил. И понял, что не хочу больше никогда быть чмошником. Понимаешь, Женя, никогда! Раз отступишь – и будешь потом всю жизнь отступать, уклоняться. В общем, решил я упереться, сколько сил хватит, а там посмотрим. И получилось ведь, Женя, выстоял! И наладилось все потихонечку. А с чего началось. Познакомился я с одним врачом, из наших, русских. Миша Тельман. Голова я тебе скажу золотая! И руки тоже! Но мягок, ленив и напрочь лишен инициативы. Работал в государственной клинике. Там на нем разве что только уборщицы не ездили. Вижу я: лежит клад посреди дороги, и почему до сих пор никто не подобрал – сплошное недоразумение. У меня к тому времени идея созрела – открыть свою клинику. Предложил Мише, он согласился. А что, я ему сразу сказал, что с его стороны – руки, и ничего больше, а с моей – вся сопутствующая суета. Вначале, конечно, дело не пошло, но я решил терпеть до упора. А заодно учился у Миши. В итоге поднатаскался так, что, скажу без церемоний, в любую клинику устроюсь теперь не на последнее место. В общем, если бы не армия... В коридоре послышались приближавшиеся к нам шаги. - Пойдем выйдем во двор, - предложил Гриша и, пошатнувшись, поднялся из-за стола. Появившаяся в дверях Рая раздраженно сказала: - Гриша, куда ты собрался? Что скажут соседи? Что уважаемый доктор напился как сапожник?! - Нет, я пойду, - наклонил голову, как молодой бычок, Гриша и повторил: - нет, мы пойдем. - Гриша, ты посмотри на себя. Я никогда не видела тебя таким со дня нашего знакомства. Я говорю: сиди дома и перестань пить вино. - Я сказал: на улицу – значит, на улицу, - Гриша не обращал внимания на недовольство жены. - Никуда ты не пойдешь, - стояла на своем Рая. Гриша сделался уже совсем пьяным. - Пошла вон! – взвился вдруг он и гневно выпучил глаза. – Я здесь хозяин! Мне и решать, а не тебе. И соседи мне не указ! Зачморю, сука! Вон отсюда! Рая, казалось, потеряла дар речи. Она была изумлена и возмущена до предела. И эти два чувства боролись в ней. Воспользовавшись ее замешательством, я поспешил сгладить ситуацию, тем более что чувствовал в случившемся свою вину. Я подошел к Рае и шепнул: - Грише и в самом деле надо проветриться. Мы постараемся не привлекать ничьего внимания. Не переживайте, пожалуйста, я позабочусь, чтоб все было тихо. - Ну, хорошо, под вашу ответственность, - благодаря моему вмешательству изумление взяло верх над возмущением, - вы только долго не сидите, он пить непривычен. - Постараюсь, - согласился я. - Как я ее отбрил! – удовлетворенно произнес с победоносной улыбкой Гриша. – Оборзела, чмо позорное! Потом он рассказывал, как уже после моего дембеля подрался с каким-то кавказцем по имени Али. Я терпеливо слушал, хотя разговоры о драках мне не по душе. - А пойдем какому-нибудь палестинцу морду набьем, - внезапно предложил Гриша. Я весело рассмеялся: - Не комсомольское это дело. Зачем нам это надо? Я и так знаю, что ты мужик. Гриша потянулся ко мне – мы обнялись, похлопывая друг друга по спине. - Женька! - Гриня! Утром он лежал пластом – несчастный русский еврей, не научившийся пить по-русски. Я поспешил распрощаться. Через два дня я улетал обратно, и Гриша вызвался проводить меня. В аэропорту мы обнялись на прощание и, Гриша, понизив голос, сказал: - Знаешь, Жень, я столько лет мечтал, чтобы с тобой встретиться. Столько раз представлял себе, как начищу тебе морду. Я оторвался от него – не пьян ли? Но нет, он был трезв, да и что могло с ним случиться с двух бокалов вина? Гриша, не обратив внимания на мою реакцию, продолжал: - Я даже специально занялся рукопашным боем в какой-то непонятной секции, где с нас брали деньги и ничему толком не научили. Это я сейчас понимаю, а тогда считал, что попадись ты мне, порву на части. Потом… - А сейчас мечтаешь? - не утерпев, перебил его я. - Дурак ты, Колючий! – радостно рассмеялся Гриша. – Дурак и есть дурак, каких свет не видывал. - Понял, не дурак, - хлопнул я Гришу по плечу. – Ну что, теперь ты ко мне? - Хорошо. Теперь я к тебе, - хлопнул он меня в ответ так, что я пошатнулся и сделав шаг назад, неловко споткнулся об сумку и приземлился в стоявшее за нами кресло. - Падать, чтобы подниматься? – не обращая внимания на оглядывавшихся на нас людей, подал Гриша руку с лукаво-вопросительным выражением в лице. - Падать, чтобы подниматься, - рассмеялись мы вместе. Основная страница автора: http://diligans.ucoz.ru/load/oleg_kuimov/2-1-0-228 | |
| Категория: Проза | | |
| Просмотров: 624 | Загрузок: 0 | |
| Всего комментариев: 0 | |