13

Может быть, оттого,

Что ждали ее слишком долго, так волнует сердца

Эта песня кукушки горной,

Возвещая начало лета…

Мацую Басе

    Между мной и Абрамовым гулял ветер свободы, поэтому опасения подруг меня не тревожили. Ну, нестандартный он человек, ну придумала я его наполовину – так ведь оба мы сочинители! Как подходить к самобытности с общей меркой? «Нет земли без холмов», - такой ответ мне выпал в гексаграмме из китайской Книги Перемен, когда я задала ей вопрос о наших с Абрамовым отношениях. А насчет моих химер - даже у образцовой для меня Булгаковской Маргариты любовные миражи преобладали над разумом!

   Никакие обязанности и его не отягощали. Ему было увлекательно жить. При стремительных, полных внутренних открытий встречах он часами читал мне стихи – свои и любимых японских поэтов. Наверное, к ним его приобщила последняя из жен. Она была сахалинской японкой, совершенно русскоязычной. Когда-то они вместе учились, потом жизнь их надолго развела и свела уже после Виолетты и Сережика.

   Правда, чуточку знакомая с японской культурой и, уже узнав Абрамова ближе, я диву давалась, как ту женщину занесло к нему. Ну, я – ладно. Обо мне разговор особый. Даже для Булгаковской Маргариты «чувство высокой всепоглощающей любви» было основной чертой. А я еще и выросла и даже до сих пор, расплачиваясь за прежнюю беспечность, продолжала жить под Бабиным колпаком - стало быть, не могла в итоге не начать рваться из ее пут. Однако при Абрамове я – свободна и независима: я ведь не жена. Но японцы! Они-то прагматичны и аккуратны. В их быту имеет значение всякая мелочь. Как же японской женщине служить русскому гению? Он же, эгоцентрично зацикленный лишь на самом себе, ничего и никого вокруг не замечает, особенно если его творческий мозг не настроен на встречную волну.

   Да, хоть Абрамов и был горазд навести в квартире относительный лоск, если, к примеру, ждал меня, но стоило мне явиться без предупреждения - я оторопевала. Грязные носки в холодильнике - это был даже не апофеоз его неряшества! Черные вуали паутины густо свисали со стен и потолка, а полчища тараканов разгуливали на Абрамовом столе так уверенно, будто он отдал им его на разграбление вместе с невероятным количеством окусков и опивков. Ему не до мелочей быта! Так каково же быть женой такого субъекта?

- Кажется, я уезжаю в Ереван! - провозгласила Юлька, торжественно водружая на стол очередной букет ярко-красных роз на длинных топ-модельных ножках.

   Я чуть не выронила из рук аквариум с вуалехвостами. Когда я отправлялась в очередную командировку, их на всякий случай относили к соседке, что жила этажом выше. Юлька могла сбежать в Ирпень к папе - с ним в последнее время она очень сблизилась на базе новых, почему-то все еще интересных ему сведений из моей жизни. Или умчаться в Одессу к Виолетте. Обиженная же нашим частым отсутствием Баба всякий раз, при одном моем намеке на очередной отъезд, грозилась выплеснуть золотых рыбок в унитаз. Иногда она вообще устраивала показательные ревю: закрывалась в своей комнате и не подавала признаков жизни. Мы прислушивались день, другой, потом начинали потихоньку подламываться, боясь и в самом деле увидеть что-то из ряда вон выходящее. И когда, наконец, были близки к цели, дверь резко распахивалась:

- А, проверяете, не скончалась ли я! Ну, так не дождетесь. Вы мне – никто, вы – чёрная косточка. Живите своей жизнью и не лезьте больше ко мне!

   И как я не уговаривала ее, ответ был непримирим и категоричен: - Вы – чёрная косточка. У меня с вами ничего общего.

   Так что когда меня дома не было, Юлька там тоже не задерживалась. И золотые рыбки перекочевывали к соседям этажом выше.

- Как это – в Ереван?

- Его Артемом зовут. Он та-а-а-кой умный и тако-о-о-ой смелый!

   Что ты сделаешь с этой девчонкой!

   И я такой была когда-то. Правда, в очень далеком, самодостаточном ощущением юности возрасте. Уже позже, когда я научилась примерять на себя чужие боли и обиды, я стала осторожнее. Но даже это не помешало мне набить торбу причинно-следственных счетов. А в Юлькином возрасте я легко влюблялась и так же легко разочаровывалась. Чтобы влюбиться, мне всего-то и надо было заглянуть в чьи-то глаза и утонуть. А чтобы разлюбить – неправильное ударение в слове. Или записка с грамматической ошибкой. Но я жила в маленьком провинциальном городке, где все друг друга знали. И счета судьбы были совсем недороги. А она-то в столице!

- Юля, но кто он, чем занимается, где учится?

- Какая разница? Что ты, как наша Баба?

- Я не Баба, но все-таки… он может очень даже хороший. Но надо знать, кто он, откуда. Нельзя встречаться, ничего не зная о человеке!

   Юлька смилостивилась.

- Ну, учится он в Киевском политехе. Папа – коренной киевлянин, а мама – армянка. И Артем пригласил меня с ними знакомиться.

- Но они в Киеве живут?

- В Киеве учится он. А они живут пока в Ереване.

   Час от часу не легче!

- У него мама тоже журналистка, - поспешила негодница меня успокоить. - На телевидении работает.

   В какой-то мере у меня и в самом деле от сердца отлегло. Но кавказские корни… У нас столько нелестного о них говорили…

- Ну, какой он кавказец! Ты что, не слышишь меня: папа – украинец, коренной киевлянин, на Подоле вырос. И вообще – армяне не кавказцы. Они …византийцы. Когда-то - древнее государство Урарту. А потом Великая Армения. Она занимала даже Македонию. А потом постепенно, в результате многих войн, их лучшие земли оттяпали, кто посильнее. - авторитетно просветила меня дочь. - Так что он – не кавказец. Просто он бесстрашный. С ним гулять по ночным улицам – одно удовольствие.

   Да… Было над чем задуматься.

- Юля, знакомь меня с ним скорей. Мне предлагают командировку за границу, и я не смогу поехать, пока не буду убеждена, что твой Артем не хуже Коня.

- Коня?! - округлила глаза возмущенная дочь. – Да твой Конь Артемова копыта не стоит!

   Последнее время я мучительно решала, как быть с работой в редакции – увольняться или по-прежнему совмещать. Если бы мы с Абрамовым жили в Киеве, все было бы проще. Но строить семью в традиционном ее понимании с ним, пожалуй, то же, что строить дом на песке. Или на обрыве. Многое в его манере жить меня, привыкшую к куда менее бурному темпу, приводило в шок. И обитать на два города, разрываясь на несколько направлений в работе, а теперь еще вот и выбор с ножом к горлу приспел, уже стало накладно. Правда, редакционная деятельность последнее время не напрягала - вместо аналитических передач в эфире чаще звучали фондовые концерты. Сказывалась неясность политического курса. Моя деятельность по рекламе тоже катилась как бы между прочим. С прозой дела, правда, остановились – наброски в блокноте, сделанные мной еще до Абрамова, так и остались набросками – не до них. Но это и не так важно. Обязательное решение требовалось именно для престижных поездок за границу. А это не только мне – любому, что называется, « и хочется, и колется!». Поднырнуть под железный занавес в ту пору было приоритетом немногих - у комитета безопасности все еще оставалась определенная квота страха за нашу идеологию.

   Знакомство с Артемом и его родителями все-таки состоялось – по полной программе, в ресторане, и оставило самое приятное впечатление, особенно беседа с его интеллигентной матерью. Такая женщина наверняка понравилась бы и Бабе своими безукоризненными манерами и царственной осанкой. Однако при мысли, что рано или поздно этих людей как новых родственников придется демонстрировать Бабе, а Бабу - им, у меня начинали трястись поджилки.

- Да поезжай, не сомневайся. Видишь же: Артем - классный, главное – гулять с ним не страшно, - втолковывала мне Юлька, вроде только «классностью» ее нового ухажера исчерпывались все мои опасения.

- А как я оставлю Бабу? - уцепилась я за соломинку. – Она же тебя сожрет. Да и лет ей под восемьдесят!

- Не сожрет, – убежденно тряхнула свеже-блондинистыми вихрами дочь, тщательно заостряя кончик макияжного карандаша. Подведенные глаза делала ее чуть старше и загадочнее. - Я пока перееду к папе. Он как раз со своей Катенькой расплевался , и она убралась восвояси. Да и что ты все о Бабе печешься? Поликлиника – напротив, участковая врач все время навещает. И у нее здоровье получше твоего. Она и гриппом ни разу не болела! Поезжай, не думай.

   Я согласилась на поездку. Обрадованный Абрамов тут же связался с Москвой и через час сокрушенно доложил, что в Швецию группа врачей уехала вчера.

- И в Италию мы не успеваем – отправляются уже на этой неделе. Но можно двинуть в Польшу.

- В Польшу так в Польшу. - Втайне я даже обрадовалась. Все-таки Польша совсем рядом, и в случае необходимости добраться в Киев можно меньше чем за сутки.

   А вслух дипломатично посокрушалась о Швеции, на что Абрамов тут же пустился жарко доказывать, что, конечно, нельзя было из-за глупых, никому не нужных материнских инстинктов упускать тот сказочный шанс.

   Я промолчала. Мне эти инстинкты не казались глупыми вовсе. Я, как большинство людей публичных, плохая мать. Для меня, сколько себя помню, главным в жизни была редакционная суета: интервью с Марселем Марсо или с Марчелло Мастрояни, посиделки с солистом Королевской оперы Копенгагена Тони Ланди или анекдоты в кампании Радмилы Караклаич, не говоря о разговорчивом Алексее Яковлевиче Каплере – все это отнимало массу времени и сил. Я как-то мало задумывалась о маленькой Юльке, считая, что у моих родителей – сначала в Тольятти, а потом в Харькове – ей куда комфортнее, чем сидеть одной в пустой киевской квартире. Ясли и детский сад почему-то полностью исключались из моего сознания. Сотрудницы регулярно брали больничные именно из-за того, что в детских учреждениях то и дело объявлялись карантины. Мне представлялось, что стоит отдать Юльку в детский сад – и у нее начнутся те многочисленные болезни, из-за которых молодых мам старались не держать на работе.

   Ненавидевшая зятя, не доверявшая людям, подозревающая даже меня в тысячах грехов, Баба отыгрывалась на ребёнке. Юлька должна была сидеть тихо и смирно, следить за осанкой, есть ножичком-вилочкой, на улицу не ходить, подруг не заводить (черная косточка!), носить две косички, как дореволюционная гимназистка, и одеваться только в маспошив! Учиться она должны была только на пятерки-четверки. Но учиться Баба ей не давала: она экономила электроэнергию, и Юльке приходилось готовить уроки при одной потолочной лампочке в 40 свечей…

   А ещё Баба экономила воду и мыло, и мыться в её доме положено было только по пятницам. Так, видимо, было заведено в их дореволюционном доме. Кроме того, в ответ на чье-то робкое «Можно Юлю?» Баба всегда оглушительно рявкала в телефонную трубку « Ее нет дома!», из-за чего Юльке даже позвонить никто не решался. Если бы не Деда, переводивший на себя главный Бабин удар, Юлька так и жила бы в немытой изоляции, как русская боярышня в тереме. Впрочем, все подробности Юлькиного житья-бытья у бабушки я узнала значительно позднее, когда Баба сделала еще один обмен, на сей раз уже на Киевскую «трешку», где после развода поселилась и я. Но до того часа, кроме Деды, у нее была лишь одна отдушина - мы. С тех  самых пор, как мои родители переехали в Харьков, Юлька каждый месяц прилетала в Киев к нам, своим родителям. И это были праздники для девчонки - тут она могла все выходные плескаться в ванной и напролет читать при ярком свете. А если я не была занята на каких-нибудь срочных подсъемках для своих авторских телепрограмм, мы ходили с ней на Крещатик, где слушали бандуристов и ели горячий кулеш прямо на открытом воздухе, возле импровизированного плетня с национальными глазурными кувшинами.

   «Помни, кто мы», - эта Бабина сентенция всегда, с самого детства, ставила меня в тупик своей заносчивой необъяснимостью. Из-за нее в наших стенах никому не было уютно. Как это «кто мы» уживалось в её отношении к нам с «вы – чёрная кость» - что она швыряла в нас на пике раздражения – в наше понимание тем более не укладывалось. Лишь делало существование зябким и зыбким. Да и сама Баба постоянно пребывала в хронической депрессии – в «кафаре», как она это называла. На что  участковая врач разводила руками и выясняла, а как Баба спит, а с аппетитом ли ест. И не найдя, за что зацепиться, предлагала чаще бывать на воздухе. Тем более парк – рядом, в десятке шагов.

- Да ничего оне не понимают, - заключала Баба и, гордо вскинув голову, отбывала в свою комнату наслаждаться Мельниковым-Печерским. То, о чем писал он, ей было ближе.

   В какой-то мере конец ее кафару положил мой развод и водворение «блудной овцы», то есть меня, в Бабины кущи, где фикус и пунцовые герани на подоконниках заняли все свободные места. И откуда Юлька с тоской смотрела на сверстниц. Но долго наша Баба счастливой быть не могла. И как солнце по кругу, всегда возвращалось во круги своя. Потому и Юлька часто на меня была в тайной обиде – ей куда больше хотелось бы жить с папой и мамой  на Владимирском спуске, а не ожидать меня из бесконечных командировок и подсъемок в постоянно контролируемом Бабой помещении.

   Дети - мы же их сами завели! - если они еще к тому же требуют особой поддержки, что подчас от возраста не зависит, всегда должны значить больше карьеры. Но поняла это я, к моему стыду, поздно. А может, еще и не до конца поняла. Если бы до конца, то, может, почти в пятьдесят не занесло бы меня по новой.Ведь мои сверстницы уже колыхали внуков. Я же все еще воображала себя Джульеттой! Престарело-запоздалой!

   Абрамову казалось недопустимой роскошью даже то, что маленькая Юлька каждый месяц самостоятельно летала из Харькова ко мне в Киев. Самостоятельность он представлял как сознательно-безоговорочное следование авторитарным установкам. « Свобода есть осознанная необходимость!»,- когда речь заходила о Юлькиных путешествиях внушал он мне как бы « между прочем». Свобода передвижения, да еще и  в авиатранспорте, к этому не относилась.

   Так что у Абрамова была своя мужская позиция. У меня – своя. При такой крайности взглядов полный компромисс, скорее всего, возможен не был, но призрачная вероятность хотя бы частичного оставалась. И хоть состояние первоначальной бесшабашной влюбленности во мне несколько подугасло, показывать Юльке пример легкомысленного отношения к интимным связям я не хотела. Ведь как говорят, птица пролетела, а звук остался. Кроме того, совсем не было желания  возвратиться под Бабин комендантский час – нынешние мои длительные «командировки» в Одессу меня устраивали именно поэтому. А в отношениях с любым творческим человеком, тем более таким, как Абрамов, всегда может быть множество вариаций. И зависят они лишь от пределов возможностей внутри нас самих. Значит, отношения просто нужно все время подправлять. Оба мы были немолоды, и у каждого за спиной остался груз каких-то долгов. Правда, как это часто бывает у неудавшихся отцов, свои долги он не считал долгами: достаточным считал лишь исправно платить алименты – и на Сережика, и когда-то на Виолеттку. Об этом свидетельствовали старательно подколотые расписки в книжном шкафу. Это было, пожалуй, единственное, что у него хранилось аккуратно. А как бонус – Абрамов искал связи для поступления сына в институт. На худой конец, у него для этой цели и деньги найдутся. Что от него детям надо было еще?!

   Со своими же долгами я предпочитала справляться молча, сама. Было ясно, что ему эта моя телега совсем ни к чему. Кроме того, я слабо верила в способности Абрамова ужиться с моими домашними. В отличие от первого, слишком неторопливого в плане энергичных акций, мужа, этот новый соискатель привык любые дела решать кавалерийским наскоком. Когда-то повышенная сексуальность и агрессия как раз и сделали из гоминида современного человека. Но высшие виражи чувств, включавшие в себя умение сопереживать другим, далеко не всегда доступны даже лучшим представителям сильного пола. А не лучшим? Хотя, в том, что он – эталон Абрамов не сомневался. Собственно, мои подруги, не побывавшие в шкуре его жен, тоже считали, что мне крупно повезло. Потому что – не бабник – раз. Если придется, сможет защитить - два. Мозги что надо – три. Опять же – заработать умеет, не пьяница, не буян, как другие. Да и собой недурен. А то, что в наши женские «фигли-мигли» играть не умеет, так на то и мужик. А мы – на то и бабы, чтоб этим умело пользоваться. Вот и получалось - лучше Абрамова не посвящать в лабиринт своих семейных неувязок, которые, на его взгляд, скорее всего, не стоили бы внимания. Что Абрамову наша семейная иерархия?! Как и тонкости взаимоотношений моей Юльки с ее молодыми людьми, не имевшие к кругу его интересов никакой причастности. Он и о своей-то Виолеттке совсем не пекся и не многое знал. Тем не менее, даже помыслить о расставании с Абрамовым было невозможно. И на то была причина. В свое время моя бабушка с папиной стороны очень жалела, что после смерти мужа из-за детей не вышла замуж вторично. Ей казалось, что чужой мужчина своим для детей не станет, и единой семьи не получится - а это значило бы подложить под самый свой фундамент мину замедленного действия. А о своём праве на отдельное от материнского счастье она и помыслить не могла – по тем-то временам.

- Вот и сижу одна целыми сутками, слушаю радио. А ночи такие длинные…- с тоской вглядывалась она в незанавешенное окно, над которым сумрачно темнел рупор радиоточки. – А смерть не идет и не идет…

   Бабушке в ту пору только-только стукнуло шестьдесят.

   Мне не было пятидесяти, ему – шестидесяти, и мы, как запоздалые соловьи, спешили спеть свою песню - осень была совсем рядом. И не хотелось омрачать ее ранними заморозками. Тем более – сколько людей, встречаясь друг с другом, меньше всего заботятся о вопросах, которые лучше решать за пределами общего круга. Может быть, совсем недолговечного. Потому что в памяти иногда неделя звездопада стоит целой жизни, тусклой, как марафон. А нашу партитуру, как нам обоим казалось, все-таки расписывала рука судьбы. Но на мои житейские колебания никаких ответов свыше не приходило – очевидно, эта проза была не по части тех горних сфер. Приходилось решать самой.

                                                                                                 14

- Сама заполни анкеты, - торопясь в офис, бросил на стол пачку документов Абрамов. - Вот здесь фамилии, имена, даты рождения. Здесь – номера паспортов и прописка. А здесь – данные дипломов, в общем, не сложно, но чем быстрее подготовишь, тем быстрее отправимся. Краков – очень красивый город: старинные замки, памятники, парки - средневековая культура. Мы с тобой будем ходить в костелы, слушать органные концерты. Господи, сколько вещей на свете мы уже увидели бы своими глазами, если бы не твоя нерешительность!

   Третьим в стопке был паспорт Абрамова. Заполнив анкету, я оторопела - в «особых отметках» у Абрамова значился брак с некой Анной Танаки. Наверное, это и была его японка, с которой, судя по дате регистрации, он прожил 6 лет. Странно, почему они не разведены, удивилась я, попутно размышляя, как бы он выкрутился, если бы я тогда ответила согласием.

   Что-то насторожило и в цифрах. Это был номер моего гражданского паспорта. Показалось, что я только что его вписывала. В графу анкеты. Может быть, ошиблась? Я перепроверила – все правильно, никакой ошибки. Но эти цифры, точно помню, я уже заполняла. Вернулась к стопке готовых анкет. Ага, у Абрамова точно такой же номер. Значит, ошиблась, вписала свои цифры. Взяла еще один бланк и стала переписывать. Дошла до номера. Опять то же! Открыла оба паспорта, сверила. Мой номер и его разнились лишь в двух последних цифрах! Как такое могло случиться, если мы получали паспорта в разное время и в разных отделениях милиции?! Вот - теория  вероятности в действии. Какой процент подобного совпадения может случиться у людей или у времени, которое их сопровождает?

- Иринчик, а ты все еще не поняла? Это судьба. Она соединила две половинки! Мы – тот самый платоновский андрогин! Мы нашли друг друга!

   Я уклончиво промолчала. Мои ночи уже не были такими, как его ночи. В них теперь не опрокидывались звезды. И облака за окном все чаще походили на остановившиеся волны. Любовь как стихи, как музыка, как времена года. Приходит... - и растворяется, наверное, когда наступает час.

   Может, и не зря его разделили, подумала я. Может, чтоб ускорить эволюционный процесс, именно так было и нужно. Чтоб каждый самостоятельно покувыркался и научился отделять зерна от плевел. Ведь оценку в шкале « добро - зло» подспудно дает нам собственная личность, а как без наработанного опыта это сделать? В едином теле весь клубок противоречий быстро не осилишь, а времени у Вселенной, наверное, оставалось в обрез. По ее, вселенским, разумеется, масштабам.

- Почему ты читаешь, когда я с тобой разговариваю!

- Еще немного. Это маленькая вещица, подожди.

- Нет, я не буду ждать! Что ты там читаешь? Какой-то «Подпоручик Киже»… Какой-то Тынянов…- мура какая-то.

- Да ну тебя, Витя. Что ты говоришь такое?!

- Слушай лучше меня. Я же интересные вещи рассказываю!

- Но я это уже слышала…

-Так послушай еще раз! И вообще, некультурно читать, когда с тобой разговаривают. Тем более что самое главное всегда в конце. А сначала идет первая посылка, потом – вторая и уж только после этого третья. Третья может опровергать все предыдущие и давать совсем неожиданный вывод!

- Ты говоришь о силлогизмах. Но если третья посылка опровергает предыдущие, это уже неверный силлогизм. Чего ради тогда слушать твои посылки?

- Это же интересный прием. Человека поначалу можно запутать, а потом - р-р-раз! И неожиданно подвести к нужному выводу. Запоминается всегда сказанное последним.

- Но это манипуляция.

- Это психология. Ее надо знать и осваивать. А сегодня без этого – никуда. Это при плановом хозяйстве можно было не задумываться. Вспомни: главная присказка была – всякая инициатива наказуема. Непосредственным перестраховщиком-начальником, потому что – что? Правильно, вторая всепринятая присказка: я – начальник, ты – дурак! А теперь ты сама кузнец своего этого самого… - Абрамов хитро потер пальцы друг о друга, намекая на деньги. - Ты ведь с людьми работаешь!

- А я предпочитаю разговаривать искренне, - попыталась не сдаться я, хотя знала наверняка - доминантность моего альфы этого не позволит. И точно.

- Искренность тоже прием! - Абрамов победоносно прошелся по комнате, заваленной папками его стихов вперемешку с подшивками публикаций об ударно-волновой медицине. Хоть от них негде было повернуться, убирать эту гордость словесности не дозволялось.

- А как тогда общаться с людьми?

- Так и общаться. Где надо – брать искренностью. Где надо – расчетом. Это разумно.

   Он чувствовал себя как на сцене. Вдохновенье, захватившее его, рисовало в пылком воображении Абрамова образ человека умного, тонкого, проницательного. И бесстрастного. С этой иллюзией самого себя ему расставаться не хотелось и, чтобы придать своим словам еще большую убедительность, Абрамов бросил как бы через плечо.

- Между прочим, это тактика самураев. А они непобедимы!

   И замер посреди комнаты в самом фокусе люстры, залитый ее светом, как на авансцене. Перед восхищенными зрителями. Мне даже показалось, что у него возник порыв раскланяться, как у актера в финальном акте. Так гордо глянул он поверх моей головы и с такой театральной мощью вертанулся на босых пятках. Будь здесь Юлька, она наверняка прыснула бы. Моя же профессиональная привычка во всем искать исток и мотивацию удержала то, что вертелось на языке. Люди ведь чаще всего реагируют так, как их программирует социум, и восточные единоборства – нанесённые на нас цунами свободы, ворвавшимся в распахнутые ворота разворошенного мира и ставшие массовым поветрием - с их новой для нас психологией стали незаметно перестраивать нашу внутреннюю конфигурацию. Могла ли жена-японка не повлиять на вкусы и убеждения Абрамова, несмотря на его «альфизм»? Или из тяги к театральным эффектам он просто осваивал ещё один образ – хотя бы по внешним чертам? Вопрос: « Кого же победили японцы?» - застрял у меня на самом кончике языка - пускаться с Абрамовым в дискуссию расхотелось.

   Стремясь объять необъятное, новую для себя информацию, за недостатком часа и по самонадеянности, он ловил часто поверху, из эфира, подобно радиоприемнику. И так как память у него была неплохая, на многих он, естественно, производил впечатление эрудита. Мы же с Юлькой лишь потихоньку переглядывались, и она выразительно закатывала глаза. Особенно когда, как нарочно, Манделу он называл Мандео, Мандельштама – Мандельштампом, поручика упорно крестил порудчиком, а Воробьянинова - Воробьянниковым… Удивительно, но его это ничуть не обескураживало - именно мы чувствовали себя неловко! Странным было и то, что я все чаще смотрела на это, в общем-то, довольно снисходительно, легко объясняя эти издержки. Как-то незаметно стирались острые углы! И наоборот, хоть музыкальные ноты пространства стали звучать на октаву ниже, все плотнее погружались друг в друга и диффузировали наши клетки, перебегая из одной плоти в другую - наверное, считая их единым полем. А некоторые несоответствия наши при этом  не казались  уж столь значимыми.  Ведь с точки зрения квантовой физики в этом вращении – спИне - частицы вибрировали с разной скоростью. Вот  всё вокруг  и обладает разными качествами. И как ни кажутся нам все люди похожими – отпечатки пальцев у каждого всё-таки строго индивидуальны. Как и многое другое. Как же тут двум разным людям достичь одной тональности?!

- А я и говорю – дело всегда в сексе, - усмехнулся Рома, когда при встрече я поделилась с ним своими размышлениями.

- Обалдел? Причем здесь секс?! – возмутилась я, невольно запустив в память ливнем рухнувшее когда-то  небо  и нашей с ним любви. Тогда мы даже самого этого слова не знали. Облака находились на вершинах  самого возвышенного духовного товарищества…

- А при том. Сама же призналась – диффузируешь! - Он насмешливо прищурился и сразу показался мне бесцветным, как солдат в прилипшей к лопаткам гимнастерке. Я даже услышала запах того пота. - Один аспект теряет ценность, - добавил он кисло и нехотя. - Другой – приобретает. Обычная история…

   Нет, Рома меня больше не понимал!

- Согласись, искренность нужна не всюду и не всегда, - чувствуя, что все-таки меня не убедил, не унимался Абрамов.

   Я согласилась. Из неспособности противиться доминантному самцу. Все-таки та американская теория, пожалуй, и в самом деле достаточно актуальна для нас, хоть и высших, но всё же животных.

  О Танаки-сан я упоминать не стала. В принципе, меня она не уязвляла. Все, что было прежде, не имело значения. К тому же изредка лёгкой тенью на задворках сознания мелькало смутное ощущение, что с Абрамовым, несмотря на сумбурную романтику наших встреч, я, кажется, должна опасаться связывать себя навсегда. А следов другой женщины в квартире № 13 не просматривалось. Так что и повода к разборке не было. Но всё чаще на тех же задворках происходили разборки с самой собой и невольно возвращали меня к почему-то запавшему в память разговору с Ромой.  В бесконечных пересудах приятельниц о сексе без любви, о любви без секса, о фатальной невозможности гармонично соединить эти ипостаси – я никогда не участвовала. Непреодолимый барьер, возведённый в душе Бабиным раздражённо-презрительным пуританством, крепко держал оборону: размышлять, а тем более рассуждать о самой интимной стороне человеческих отношений считалось неприличным, постыдным - а значит, и сама эта сторона выглядела делом запретным и нечистым.. Но  за последние несколько лет во мне, похоже, возник уже  андрогин – единое существо, умиротворённое внутренней цельностью. И, какие-то определенные правки  внес в  мои представления. Возможно, доведись опять услышать те  разговоры на непреходящие женские темы, я тоже нашла бы что сказать… Так что, похоже,  я просто  Рому не поняла: может, он потому так буднично и произнёс это, ранее устрашавшее, как свист плети, слово - «секс» - что прошёл тот же путь размышлений?