Первая жена лупила его сковородкой, две другие обливали помоями, а четвёртая выменяла  за его счет шикарную квартиру у моря, на Французском Бульваре, выделив ему камору без удобств, окон и дверей, хотя и в центре города. Прочие же супруги – официальные и неофициальные –  открещивались даже от перекрестков, где их свела  судьба.  Да  и дети его общаться с ним не хотели.

       И вот на этого человека запала моя бывшая! Ума не приложу, как такое могло с ней случиться. Впрочем, женщину, как Россию,  –  порой умом не понять. Когда верх берут импульсы. А ещё – иллюзии. 

       Мы с Иркой прожили почти 20 лет, и я от нее только и слышал: – Ах, Платон, ах, две половинки. Она меня так заколебала, что я взял да и разыскал Платонов «Пир». Прочитал. Забавная вещица, могу сказать.

       Из истории, что он там насочинял, выходит так:  «... когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, – мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным, – андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов – мужского и женского.»  . Это что ж выходит – третий-то пол были гермафродиты, по нашему-то?! То есть, не только третьего пола, но и третьего сорта людишки. Так, уже интересно!

      Читаем дальше: «...Тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди,  ( это Платон говорит, не я), рук было четыре, ног столько же, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых ( никак  мне в таком виде  Ирка не пришлась бы по нраву!); голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая ( Во-от! Одна голова,  не две!). Ушей имелось две пары, срамных частей две (о, это уже покруче будет!)...» - ну и так далее. Ничего себе наворотил! Шутка богов?! Или бред Платона. Понадобилось гомосексуальным древним грекам оправдание под эту даже им непонятную, но весьма даже поощряемую тягу подвести – вот и сварганил выморочную теорийку. Были эти монстры могучи сверх меры, гордыня и великие замыслы их просто распирали. На власть богов они, видите ли, стали посягать - вот Зевс и разрубил каждого пополам. Причем разрубил вдоль. И вот с тех пор якобы левая и правая стороны с вожделением стремятся друг к другу, страстно желая срастись. А когда встречаются, тут-то и происходит  их магическое слияние  –  ах-ах, боже мой! Но главное, что я оттуда выудил, самым интересным-то и оказалось. Эх, где ты раньше был, Платон! Такой железный аргумент от меня уплыл – я б им супружницу мою восторженную на обе лопатки положил бы! А заодно и всю слюнявую часть человечества. «Половинка моя, половинка моя, как я по тебе скучаю!». Да не читала она этого Платона, долдонила просто вслед за другими – это при ее уме-то! Там же все элементарно раскладывается, как дважды два четыре. Ежели мужика на две половинки разрубили – значит, что? Правильно – мужик к мужику и будет рваться. Ну и с бабами – аналогичный сюжет. И по Платону – это самая что ни на есть распрекрасная штука. А вот из андрогинов полное безобразие получилось  –  это по-ихнему, по-древнегречески. Женская половина свою мужскую отлавливала – и наоборот. Что, оказывается, вполне себе презиралось и считалось у хваленых классических греков грязным делом. Потому как мужчины, охочие до женщин  - блудодеи, а женщины такого происхождения, падкие до мужчин  - распутны. Вот и нате вам – получите, распишитесь! Так кто ж тут в итоге намудрил  –  Платон или те, кто слышал лишь звон?!

      Покопал дальше – еще любопытней дела. К этой теории половинок потом и романтики Ренессанса пристроились – и у них все вышло с точностью до наоборот. Разыгрались в «испорченный телефон». Все перетолковали по-своему  - а ты потом разбирайся, откуда ноги растут. Трубадуры-менестрели! Напустили туману своими сладкими песенками – про «неутолимую жажду любви». Но теперь уже исключительно  мужчин к женщинам и женщин к мужчинам. О том, что есть-де у каждого где-то своя половина - и все такое прочее. И пошло-поехало. Это ж сколько веков нас зомбируют! Всю жизнь меня коробило это клише массового сознания. Эту расхожую банальность маниакально твердили  все, а Ирка в особенности, не чувствуя  ни ее слащавой пошлости,  ни фальши: «Найти свою половинку!».  Как бы закладывали  установку на заведомую свою ущербность.  Мы  с Иркой об этом часто говорили, а позже и  с нашей подросшей Юлькой.  И я доказывал, что каждый – это отдельный завершенный в себе,  совершенный мир (в идеале, конечно. А самая совершенная форма в природе – шар!). Которому – да,  наверное, нужен другой мир, созвучный! Но уж никак не его половина – а весь, целиком. (Невольно представляешь графический образ в виде двух полукругов – и тогда состыковка происходит лишь по узкой линии диаметра - сотрется ли она,  срастется ли – вопрос!). Проекция шара на плоскости – круг. А более или менее полное совмещение их – это  наложение кругов друг на друга.  И чем миры созвучнее, гармоничнее сочетаются, даже по контрастности, - тем глубже взаимопроникновение и слияние. Тем больше их общая и объединяющая часть. В таком процессе у каждого «круга» может остаться больший или меньший сектор собственной «территории».  А бывает, наверное,   и полное слияние – «растворение» одного в другом. Трактуйте это,  если угодно, даже как взаимное исчезновение,  раз  уж  «он» стал тобой,  а «ты» – им.   Это - теоретически.  А практически,  вы все равно существуете каждый сам по себе, хоть и меняясь в чем-то. Но в любом из вариантов возникает некое третье, будь то ребенок или что-то другое, созданное этим слиянием. Атмосфера гармонии, скажем.  Ведь  что есть взаимная измененность  миров? К примеру, соединение синего и желтого дает зеленый. «До» и «соль» слитно  – это уже новое, совсем иное звучание.  Я и  предпочитал говорить не о «половинке», а о «моем втором "Я”».  Которым  была Ирка. Для меня. А в итоге она, разойдясь со мной, нашла себе совсем уж эллипсоподобного типа. Некто Абрамов. Крутился тут у нас по журнально-газетным редакциям.  Нечто плотное с громадной головой и в таких же очках. Лицом такой весь круглый, улыбчивый – ну само добродушие. Кабы не капризный  изгиб сладострастных губ. А за очками-то – льдистые глаза прячутся...  Однако некоторые наши редакционные дамы  были от Абрамова просто-таки в каком-то жеманном восторге. Ну как же - такой вальяжный кавалер в богемном пиджачишке! Пылью припорошенный! А на манерах ну просто крупными буквами ярлык: сделано на Пересыпи! Большой привет, я из Одессы, здрасьте! Насколько я помню, именно там он такой и вырос. Дам наших этот дешевый актеришко тем, видать, и заводил – ну а меня ничуть не впечатляло. Как и скользкая привычка говорить то ли в шутку, то ли всерьез. Да эдак демонстративно, как будто по плечу тебя барски снисходительно похлопывает. Тоже мне  - Аполлон с пересыпского Олимпа!  О, смертные, внимайте моей сладкозвучной лире  –  всемилостивейше дозволяю!

В поэзии товарищ подвизался, благо она в те годы была еще в моде. Ну а мода, как известно, мадама  привередливая.  Как и наши дамы. Так что долго они с ним не задерживались. И всякий раз, когда Абрамов являлся в Ирпень, где тусовалась писательская алкобратия (братия, начинавшая пить раньше, чем писать), он оказывался  неизменно  холост. Чем и привлекал новых любительниц муз. Может, на этом и моя Ирина Юрьевна влипла, как муха в тенета? Она на стишатах всегда была малость свихнутая – млела и в экзальтацию впадала. По молодости и я, бывало, грешил, ну а как же: стихи там при луне и тому подобные словеса – они ж ушами любят. Начитал парочку, сам подыграл восторженного слушателя – и ты уже рыцарь на белом коне. А может, моя бывшая  опять ударилась в свои извечные иллюзии  насчет  платоновой божественной лиги. Или вообще съехала с катушек  –  у них тоже, как выяснилось, кризис среднего возраста бывает. Тем более что с развода прошло уже несколько лет – сколько ж можно одной жить. Разбежались мы мирно. Остались, как говорится, друзьями. Да и дочь опять же. Так что мне продолжало быть интересно, как там у нее дальше сложится. Да и, честно сказать, все пытался понять, чего ж ей в нашей совместной жизни нехватало. В  мозгах  я крутил нашу жизнь и так, и этак. К определенному выводу  так и не пришел, хоть много раз и с ней подступался пообсуждать. Но чего-то у нее так и не выговаривалось. А ведь когда у нас все начиналось, думал, что все про нее понимаю...

Но как бы там ни было, а принялась «мое второе "Я”»  на полном серьезе   регулярно курсировать к этому очкастому субъекту из Киева в Одессу.  Мало того – ее как подменили. Нет, она еще продолжала  по-прежнему красоваться на первом канале республиканского телевидения со своими репортажами про всяких там  знаменитостей. Раньше она в работе прямо фанатела. Где ей было тут просто в жену да мать переключиться: мы ж вечно заняты, у нас же ж ненормированный редакционный режим! Чересчур она у меня была деятельная особа!  Все на свободу рвалась, в пампасы, все презирала «бабские мечтания», а нормальных хозяйственных домоправительниц иначе как клушами не называла. Возмещала задавленность Бабиными кандалами. Баба с большой буквы – это не женщина. Это моя теща. Она так сама себя всем велела называть, змеюка чванливая. И вдруг  –  нате вам: моя вся такая неординарная беспривязная Ирка  – и при кухне, стирке да уборке! И все для этого наглого узурпатора. Да еще мотаясь на два города. А этот паук буквально вцепился в нее всеми своими конечностями. Вот и поди пойми тут «загадочную женскую душу».

Ну  и что путного  из этого вышло? Ладно, пусть сама все рассказывает.

   То, что миром правят идеи, я знала еще со школьных лет. Я была записана сразу во все библиотеки города, читала много и быстро, периодически делая пометки в общей тетради, которую считала своим личным дневником. Хотя на ее шероховатых, с легкими волокнами древесины, страницах не было никаких личных записей. И мое перо, называемое в нашей среде «скелетик», ныряло в чернильницу - «непроливайку» лишь в исключительных случаях, к примеру, если я попадала на что-то из ряда вон выходящее. Обычно это были либо Демокрит, либо Гераклит, либо кто-то еще из древних, до кого моим сверстникам не было никакого дела. Их больше волновали Мопассан и Золя, имен которых они, естественно, не знали, но зато на школьных переменках то и дело конфузливо пересказывали содержание отдельных запретных страниц. То, о чем там было написано, казалось стыдным. В жизни мы пока еще имели об этом самое смутное представление, хотя многие ютились в одной комнате с родителями. Но при этом рождение братьев и сестер воспринималось всеми нами как нечто вполне естественное и никаких досужих вопросов не вызывало. Тем не менее, когда в девятом классе мы с моей подружкой Галкой Грибановой обсуждали ее встречи с Вовкой из соседнего дома, на мой продвинутый вопрос, целовались ли они уже, Галка с ужасом ответила:  –  Ты с ума сошла! От этого дети бывают! Про всевозможных Демокритов Галка и слыхом не слыхала  –  она жила в обычной рабочей семье, где папа частенько приходил домой под мухой и чуть не до утра травил сальные анекдоты. Но сакральная их информация то ли не доходила, то ли в расчет не бралась. Мои же собственные встречи с представителями мужского пола еще не вступили даже в начальную фазу. Соответственно, высокая философия и жизненный опыт еще не брели в единой упряжке. Правда, заинтригованная чувственной французской крамолой, я взяла с библиотечной полки «Красное и черное» и проглотила книжку от первой страницы до последней. Но ничего смутившего меня в ней не обнаружила, даже наоборот, подивилась, как можно обыкновенными словами так детально и просто передать человеческие чувства. Правда, это уже было не в восьмом, как тогда, а в десятом.

   Короче, я читала много, благо библиотечные фонды в городе были богаты. А стремление понять как себя, так и извивы души человеческой привело меня на факультет журналистики. У нас в маленьком волжском городке, откуда были родом все мы по материнской линии, ни университета, ни тем более факультета журналистики не было. А поступать в популярные тогда «пед и мед», не говоря уж о вовсе меня не интересовавшем политехе, не хотелось. Пришлось двинуть в Киев, где в те годы можно было поступать и русскоговорящим.

   О, как непросто оказалось ремесло пишущего! Где-то в глубине меня строчки складывались легко и непринужденно, но…

Стоило взяться за перо, откуда ни возьмись, являлся Его Величество Ступор  –  и дальше дело не шло. Может, потому каждый, способный на бумаге выразиться убедительно и логично, вызывал во мне смутное почтение, от которого в голове становилось гулко и моторошно, будто в ней поселился пчелиный рой. А уж если кто-то слагал стихи... Стихи были для меня религией. От них сладко замирало под ложечкой, а зыбкое пространство вокруг приходило в странное, ничем не объяснимое движение. Оно как бы расширялось, покачивалось и порой даже вспыхивало летними голубыми сполохами, являя моему изумленному взору фантастические видения с травами, с прозрачной, как хрусталь, водой, с раскатами грома, глухими и мощными. И тёмно-свинцовые тучи, вдруг заслоняя солнце, то ползли прямо надо мной, цепляясь лапами за крыши домов, то рассыпались, превращаясь в тяжёлые капли дождя. Поначалу они изредка шлёпали ими по листьям – а потом, звонко разрезаемые зигзагами молний, вдруг обрушивались затопляющим ливнем. Мне казалось, что вызвать во мне такое состояние было под силу лишь тому, кого обнял и отечески поцеловал в макушку сам Бог. И, стало быть, такими людьми руководили силы высшие, а не от мира сего. Я и замуж-то вышла за парня, который был не по зубам ни одной из моих сокурсниц  –  захотелось померяться с ним силами. Немалая его эрудиция заворожила меня строфами из Овидия и Верлена. Кроме того, любые кроссворды этот человек тоже лузгал, как семечки. А кусачие свои фельетоны он отливал и клепал, как Гефест мотыги – играючи, вызывая потом в городе долгие пароксизмы смеха. Учились мы на одном факультете и, как мне тогда казалось, понимали друг друга с полувзгляда, с полувздоха. Даже кожей. Без слов вообще.

   Жили мы с ним, не очень-то задумываясь о быте  –  жизнь вместе нам тогда казалась актом удивительного творения, чуждого однообразной прозы повседневности. Некоей доселе невиданной конструкцией. Как если бы в вакуумную пустоту, где обитал Великий Потенциал, ворвался божественный бозон Хиггса, который и есть истинный Конструктор Вселенной, и начал свое действо  –  создание Мировой Курицы из Первояйца. Курицей стал наш союз, яйцом  –  окружающий мир. Из него мы вышли первозданно и его же в обновленном виде должны были вновь уже сами переродить. Явление цыпленка у новоиспечённой, пока не имевшей даже собственного курятника, курицы хоть и отпраздновали шампанским, стало в Проекте первой поправкой, которую сделала жесткая рука неумолимой реальности. Цыпленку даже больше, чем курице, оказались нужны пища и кров. И эта священная суета, вскоре закрутившая нас, как-то очень естественно и плавно перешла в руки моих родителей. А когда отчетливо проявился и факт того, что связи между сторонами всей этой куриной конструкции не смыкаются, и не вполне равнобедренный треугольник в идеальный круг семейной ячейки вписываться не намерен, я, пряча глаза, вернула кронциркуль в руки судьбы и… развелась. Первая попытка успехом не увенчалась.

   Мое поколение верило в любовь. Именно она, а ни что другое, двигала нами, как пешками по шахматной доске. Она бросала клич: «На целину!», –  и в палатках посреди заснеженных целинных неудобей наши волосы намертво вмерзали в старенький ватный тюфяк. Она призывала на комсомольские стройки – и мы распевали гордые песни возле дымных таежных костров, отмахиваясь от несносной мошки. Любовь двигала нами и когда мы, отчаянно экономя, теснились вдвоем на одной раскладушке, потому что снимали крохотный угол у скопидомной армянки, которая брала плату как за полноценную комнату. В студенческом общежитии для семейных пар мест не было, а вдали друг от друга мы уже не могли. Тем более что угол этот был в десяти метрах от университета, где оба мы учились. А на многолюдных форумах вместе с начинающим поэтом Женей Евтушенко мы рвали в кровь свои души, скандируя его строфы:

…В твоих следах лед расставанья,

   Ну, поверни, ну, поверни следы обратно!...

   Любовь вела нас по жизни, будто поводырь слепого, и без нее жизнь казалась бессмысленной и пресной, как трава.

   Ночами, много позже, опрокидываясь в сон  –  глаза закрыты, руки, привычно, как учили когда-то в пионерлагере, поверх одеяла –  вместо того, чтобы думать о дочкиных экзаменах и о ее зачетах в университете, где начался исторически-истерический крен в сторону исключительно украинского языка, мне стыдно в этом признаться, но я по-прежнему грезила о любви. Я размышляла, что если миром правят идеи, то почему бы одной из них не воплотиться в образе некоего материализованного носителя лиры?! Ладно, пусть даже не поэта, а прозаика, но чтобы любил меня, невзирая на мои слабые способности варить настоящий украинский борщ.

   Почему именно украинский? Дело в том, что с родным Жигулевском я порвала сразу после дипломной, и родители, чтобы не сидеть в российской глубинке, обменяли свою очень по тем временам приличную, в районе набережной, квартиру сначала в когдатошнюю столицу Украины  –  Харьков, а позже и ко мне в Киев. После чернобыльской катастрофы это было несложно, тем более с доплатой. И теперь у них на двоих была полнометражная трешка на Лесном массиве, прямо возле конечной станции метро, в центре всей транспортной развязки. Именно поэтому после развода я так легкомысленно и великодушно уступила бывшему мужу бывшую нашу однокомнатную на Владимирском спуске. Впрочем, не получив за это даже спасибо. Мой благородный жест был принят как должное. Квартиру благоверный тут же загнал, и на вырученные деньги приобрел «девятку», домик в родном Ирпене и новую жену.

   Наверное, на небесах мое тайное желание в общем гроссбухе заинвентаризировали  –  и когда, отправляясь в очередную командировку, я первой вошла в свое купе поезда «Киев-Одесса», то увидела прямо со стороны своего места лежавшую на столике свежую, будто только с куста, пунцовую розу. Она была осыпана мелкой росой. Сердце у меня встрепенулось, но тормозом разума я погасила его порыв. Роза – случайность, просто кто-то забыл убрать, и нечего глупостями забивать себе голову!

 – Ты где остановилась?  – выскочил из соседнего вагона знакомый корреспондент одного из столичных литературных журналов. В нашей среде его звали Борюнчик. Он, как и я, был в Киеве из пришлых, а в журналистике оказался случайно. Просто нравилось ему привязывать строчку к строчке, в столичной же прессе всегда нехватка рабочих ног. Ноги у Борюнчика были довольно резвые, как и его перо, поэтому он зарабатывал на договорных началах. То есть в журнале ему шел рабочий стаж, но получал Борюнчик только гонорар, без зарплаты. В общем-то, при таком раскладе с Бориной энергией заработать было несложно. Конечно, меньше, чем он когда-то имел в своем Кривом Роге на должности горного инженера, но инженер, считал Борюнчик, это ремесло, а работа в журнале – настоящее творчество. В нашем деле, да еще и в Киеве, ему казалось куда интереснее.

 – У меня есть знакомые в «Пассаже», не найдешь ничего приличного, я тебе номерок сварганю, – весело пообещал Боря и исчез.

   Была ранняя весна, туристический сезон еще не начинался, и проблем с поселением не возникло. Правда, вечером я все-таки набрала номер Бориного телефона, и Боря отрапортовал, что материал для его журнала собран и это будет еще та бомба!

   Позже я прочитала ту статью. Действительно, интересно. О том, что в Одессе создали какой-то филиал фантастического медицинского центра, где работают по новым технологиям Академии наук СССР лечебными частотами. В числе учредителей Центра были очень известные ученые, имена которых знала даже я.

   Это было время, когда на замороченные политикой головы людей свалилось множество статей, книг, лекций на темы НЛО, фантомов, всяческих барабашек. И пока бывшие коммунистические вожди втихомолку растаскивали союзное имущество, в каждом обычном доме и на каждом перекрестке пересказывались случаи с чудесами. Что происходили пусть не с самими рассказчиками, но с очень авторитетными их знакомыми, которые уж конечно не сочиняют! В дополнение ко всему с экранов телевизоров «давал установку» демонический Кашпировский, убеждая всех верить в исцеление от всех болезней, вплоть до раковых опухолей. А еще один –  красивый и седовласый – еще недавно московский журналист Алан Чумак, водя руками, и вовсе молчал, глядя на телезрителей серьезными и умными глазами.

   Многие в те годы кинулись в церкви. Многие  –  из церквей. Масса любознательного люда подалась на курсы враз ставшего знаменитым, странствующего по городам и весям астролога Павла Глобы. Не терпелось разобраться в удивительной небесной механике, которая, оказывается, давно предсказала неожиданный развал огромной и сильной страны СССР.

   Древнее платоновское утверждение, что миром правят идеи, на рубеже нынешних веков приобрело вдруг неожиданно-вещественную констатацию. Получилось, что некто в облаках, забавляясь шахматами на карте мира, на сей раз именно в этой части суши объявил сам себе мат. Было это странно, наводило на совершенно нестандартные размышления, и глаза сами собой тянулись к папиросным страничкам завезенной откуда-то из-за бугра русскоязычной Библии – небольшого формата книжечки цвета «электрик».

 –  Завтра у меня будет один из создателей Одесского Центра – Витька Абрамов. Приходи, не пожалеешь!

   Говорю же, наше поколение было двинуто на каком-то необъяснимом ожидании чуда. Причем, неважно, откуда оно, это чудо, явится. В эпохальном смысле мы свято верили, что во всем мире наступит Коммунизм. Причем вот-вот. Это было непреложно. В личностном – что того гляди произойдет нечто такое, отчего жизнь станет совершенно безоблачной. В чем оно выразится, никто наверняка не знал, но представлял каждый по-своему. Может, на работе повысят заплату. Или переведут куда-нибудь на более престижное место. Или квартиру, наконец, расширят. Потому что, сколько же еще-то ждать? И так десять лет протикало, а все первые на очереди.

   Мне новая квартира была уже ни к чему, жизнь на Лесном массиве вполне устраивала. Работа и зарплата тоже. Ну а что еще нужно для счастья пусть не очень молодой, но все еще в неплохой форме, вполне незаурядной женщине? Ну, ясное дело – любви! Этого мощного таинства, к которому инстинктивно тянется все на свете – от цветка на земле до птицы в небе.

   О Борином приглашении я начисто забыла и, естественно, никуда не пошла. Тем более что странный намек на чудо в виде розы в порожнем купе пока так и не сработал.

   Впрочем, и еще один, не менее загадочный камешек в этот огород не заставил себя ждать. Сразу по возвращении со мной произошел второй совершенно необъяснимый случай. Я «делала базар» на Лукьяновском рынке, когда посреди прилавков с многоцветной снедью женщина с цыганистым, крупно изрезанным морщинами лицом, почему-то вклинившаяся со своей корзиной цветов между овощными рядами, вдруг сунула мне в руку огромную, с чайное блюдце, лохматую розу в мелкой росе.

 – Темна вода во облацех, –  проговорила она невнятно и вдруг, словно затвором, звякнула сердоликовым браслетом на запястье:  –  Купи!

   Киев не Одесса. Здесь розы, да еще в самом начале весны, кусаются. Кроме того, такой цветок в «авоське» среди свертков мяса, картошки и вялых стрелок зеленого лука мне был явно ни к чему.

   Я энергично замотала головой.

 –  Я дешево отдам,  –  рассмеялась женщина, поняв меня по-своему.– А не хочешь купить, возьми так.

   Побренчав монистами, она с трудом выбралась из-за своих корзин  –  ни одной розы, подобной той, что она протягивала мне, там не просматривалось.

 – Тебе отказываться нельзя. От своего счастья откажешься. Бери-бери. На счастье!

   И прямо-таки сунула роскошный цветок в мою ладонь. Он обдал меня чарующим ароматом.

 –  Спасибо.

 –  Это тебе на счастье, сестра. Скоро-скоро твое счастье, –  выстрелила она в меня своим черным зрачком.

(Второй знак судьбы! Часты ли подобные случайности в человеческой жизни?)