Ноша Дара невыносима. Столь же велика плата за него. Внутренний ядерный реактор Андрея Вознесенского работал без выходных. Но за десятилетия близкой дружбы с ним я никогда не слышала от него жалоб, менторского тона и раздражительности. Он излучал необъёмные кванты творческой энергии так же естественно, как звёзды свет. А энергетика и есть главная определяющая любого таланта. По своей мощи строки Вознесенского могли бы запустить в действие крупнейшую энергостанцию. Он был истинным творцом Слова. А творящий обычно наиболее уязвим. И, соответственно, подвержен саморазрушению. Но создания его распаду не подлежат.

12 мая 2003 г. я была в числе гостей на его 70-летии. 12 мая 2010 г. я слышала его дыхание в телефонной трубке в последний раз. 1 июня оно слилось с дыханием Творца.

Дерево, поражённое искусом молнии, падает. Человек, поражённый искрой искусства, воскресает. Для того, чтобы онеметь от переполненности. Или закричать от бессилия. И, проглотив молекулы первородства, захлебнуться соблазном.

Человек не в разгадке плазмы.

А в загадке соблазна.

В мире, где высшая реальность – потеря; самый надёжный спутник – одиночество; самая стойкая константа – боль, – звучит сотканная из всех этих компонентов симфония поэтического голоса. Её тональность – стрессофония. Лейттема – лейкемия Времени. Ритм – синкопы сердца. Мелодия – перекличка галактик.

Всё спаяно спазмом соблазна и вознесения. Даже имя вверх уносящее – Вознесенский.

/Ночь перед Рождеством в Центральном Доме литераторов – московский филиал мирового людоедства. Фойе сверкает от начищенных до блеска лиц. Многие удачно загримированы под литераторов. Для других – собственное лицо – слишком большая роскошь. Простить же его наличие у кого-то – область ненаучной фантастики.

«Так что же есть истина? Это есть искренность – быть только собой!»

Андрей Андреевич, как всегда, тихо и немногословно говорит о поэзии. Да, Маяковский гениален своей непохожестью, своей бросающей вызов обезличенности Самоличностью. Да, у каждого поэта – свой Бог и свой крестный отец. В данном случае – одно и то же лицо:

«Как я люблю Вас, Борис Леонидович!»

А потом – рождественское чудо в пурпурном переплёте – «Дубовый лист виолончельный»…/

Простроченный болью поэт выходит на суд читателей – как на расстрел. Перед жерлами глаз, устремлённых в строчки, – как жертвы и победители – мечутся образы. Увиденные им, художником. Смоделированные им, архитектором. Выстраданные им, поэтом.

Не понимать стихи – не грех.
«Ещё бы, – говорю, – ещё бы»…
Христос не воскресал для всех.
Он воскресал для посвящённых.

А из жерл выбрасываются пуленепробиваемые ярлыки. Реплики, рецепты, осуждения, замочные скважины, получившие почётные звания подзорных труб, – всё длиною в собственную бездарность. К ним, обделённым сумасбродством таланта, но с лихвой наделённым червоточиной и черноязычьем, поэт непримирим. Для него действительны два полюса: «гений или дерьмо».

Как мало меж званых избранных,
и нравственно, и душевно,
как мало меж избранных искренних,
а в искренних – предвкушенья!

Форма существования бездарности – месть. Она – как бацилла – проникает в самые тёплые и защищённые места. Занимает самые высокие посты. Прикрываясь десятком изъезженных истин, осмеливается поучать поэта. Чтоб хоть как-то затушевать собственное убожество и безбожие. Но поэт неуязвим уязвимостью своего таланта, самоосознанностью: «Чувствую – стало быть, существую». Для бездарности же самоосознанность – казнь.

А вы, кто перстами праздными
Поэзии лезет в раны, –
вы прежде всего безнравственны,
поэтому и бездарны.

Строки то догоняют пульс, то обрываются изломанностью кардиограммных линий. Их взрывная сила порождает душетрясение. Поиск – до крови. Отбор – как соблазн: только то, что ударяет током. Единица измерения жизни – самоотдача. Четверостишье по этой шкале – целая жизнь. Когда всё сказано, но всегда хочется ещё.

Можно и не быть поэтом,
но нельзя терпеть, пойми,
как кричит полоска света,
прищемлённого дверьми!

/По забаррикадированной снегом апрельской Москве мчится такси. В Останкино. Андрей Вознесенский спешит на репетицию перед авторским вечером. В ограждённом царстве машины зазвучала знакомая мелодия:

- К этому очень трудно привыкнуть, но печатают, действительно, в основном не творческих, а ловких. В издательствах – сплошь бездарности. Но, помните, – главное – это сама Поэзия. Побеждают стихи, а не интриги./

Время разрывает душу в клочья. Пресс его осязаем как бандаж атмосферы перед осадками. Чем зрелее становится поэт, тем резче ощущает его давление. Тем больше возрастает требовательность к себе и чувство долга перед теми, кто остаётся. Мудрость всегда возвышенна и печальна. Но совсем не так проста, как принято считать.

Графика стихов – очертания скульптур Микельанжело. Человечность возведена в максимум. Создавать, а не убивать.

Даже перед лицом всё смывающего Времени – сохранить своё лицо. Свою мысль-благословение.

Если чего-то просить у жизни – то самого сложного: постижения сути. Но этот мир оказывается недоступным разгадке. Так невозможно и немыслимо прочесть за символами слов и значений тайну поэта. Душа его – «сквозняк пространства» – непостигаема так же, как сам мир.

Поэт уйдёт. Нас не спасают СОИ.

Держава рухнет треснувшею льдиною.

ПОЭТ – ЭТО РАСПЛАТА ЗА НЕСОЕДИНИМОЕ.

                                                                                               Инна Богачинская