16 апреля 2009 года памятнику Пушкину в Одессе на Приморском бульваре исполнилось 120 лет. Архитектор Васильев Х.К. , скульптор Ж. Полонская, отлит А. Мораи.
16 апреля в 1889 году В Одессе открыт памятник Александру Сергеевичу
Пушкину. Существует легенда, что памятник стоит спиной к городской Думе
из-за того, что отцы города не дали денег на постройку памятника.
Обиженные одесситы собрали деньги на памятник сами и памятник
установили в сторону здания Думы мягко говоря затылком.
Так ли это? Вот что пишет в своей статье известный одесский краевед Олег Губарь:
Не
знаю ничего пошлее местечковых легенд, низводящих всякий значимый
ретроспективный сюжет до уровня невежественной байки. Скажем, следуя
логике самозваных экскурсоводов местного разлива, Александр Сергеевич
год с лишком только тем и занимался, что озеленял Одессу: втихаря, на
рассвете, "навстречу утренней Авроре", высаживал то канадский тополь
под окнами Воронцовой или Ризнич, то платан на бульваре, то дубок в
Казенном саду. Впоследствии же бронзовая версия большого любителя
зеленых насаждений повернулась спиной к Думе в знак протеста: как же,
городское самоуправление якобы не пожелало финансировать сооружение
памятника.
Для начала замечу лишь то, что бронзовый Пушкин повернут
как раз лицом к Думе, помещавшейся до конца позапрошлого столетия в
правом полуциркульном здании, за спиною вовсе другого монумента, Дюка.
Стало быть, это герцог Ришелье, возможно, недоволен прижимистыми
думцами. Поэт же на самом деле как бы отвернулся от Старой Биржи, в
которую Дума перебралась только в 1899-м, после постройки Новой - где
ныне филармония (к этому времени памятник-фонтан стоял на своем месте
уже 10 лет). Но и тут получается неувязка, ведь именно обитая в
меркантильной Южной Пальмире, Пушкин получил первые, неслыханные по тем
временам литературные гонорары. Именно прагматичная Одесса надоумила,
что его продукция такой же товар, как и всякий иной прочий, что "можно
рукопись продать", навела на "Разговор книгопродавца с поэтом". Пушкин
жил в доме барона Рено, где проходили биржевые собрания, дружил
преимущественно с негоциантами, биржевиками, столовался у них, играл с
ними в карты, развлекался на их приморских хуторах. Так что никакого
зуба на биржу не имел. Вот так разрушаются красивые легенды...
Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе
Якову Гордину
Не по торговым странствуя делам,
разбрасывая по чужим углам
свой жалкий хлам,
однажды поутру
с тяжелым привкусом во рту
я на берег сошел в чужом порту.
Была зима.
Зернистый снег сек щеку, но земля
была черна для белого зерна.
Хрипел ревун во всю дурную мочь.
Еще в парадных столбенела ночь.
Я двинул прочь.
О, города земли в рассветный час!
Гостиницы мертвы. Недвижность чаш,
незрячесть глаз
слепых богинь.
Сквозь вас пройти немудрено нагим,
пока не грянул государства гимн.
Густой туман
листал кварталы, как толстой роман.
Тяжелым льдом обложенный Лиман,
как смолкнувший язык материка,
серел, и, точно пятна потолка,
шли облака.
И по восставшей в свой кошмарный рост
той лестнице, как тот матрос,
как тот мальпост,
наверх, скребя
ногтем перила, скулы серебря
слезой, как рыба, я втащил себя.
Один как перст,
как в ступе зимнего пространства пест,
там стыл апостол перемены мест
спиной к отчизне и лицом к тому,
в чью так и не случилось бахрому
шагнуть ему.
Из чугуна
он был изваян, точно пахана
движений голос произнес: "Хана
перемещеньям!" -- и с того конца
земли поддакнули звон бубенца
с куском свинца.
Податливая внешне даль,
творя пред ним свою горизонталь,
во мгле синела, обнажая сталь.
И ощутил я, как сапог -- дресва,
как марширующий раз-два,
тоску родства.
Поди, и он
здесь подставлял скулу под аквилон,
прикидывая, как убраться вон,
в такую же -- кто знает -- рань,
и тоже чувствовал, что дело дрянь,
куда ни глянь.
И он, видать,
здесь ждал того, чего нельзя не ждать
от жизни: воли. Эту благодать,
волнам доступную, бог русских нив
сокрыл от нас, всем прочим осенив,
зане -- ревнив.
Грек на фелюке уходил в Пирей
порожняком. И стайка упырей
вываливалась из срамных дверей,
как черный пар,
на выученный наизусть бульвар.
И я там был, и я там в снег блевал.
Наш нежный Юг,
где сердце сбрасывало прежде вьюк,
есть инструмент державы, главный звук
чей в мироздании -- не сорок сороков,
рассчитанный на череду веков,
но лязг оков.
И отлит был
из их отходов тот, кто не уплыл,
тот, чей, давясь, проговорил
"Прощай, свободная стихия" рот,
чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,
где нет ворот.
Нет в нашем грустном языке строки
отчаянней и больше вопреки
себе написанной, и после от руки
сто лет копируемой. Так набегает на
пляж в Ланжероне за волной волна,
земле верна.
|