Скульптор  

Танцовщица получилась легкой и воздушной. Она изящно закинула мраморную руку за голову, потянувшись за вытянутой другой. В порыве она так подалась вперед, что вертикальная ось была сильно смещена, и статуэтка не стояла бы на плоскости, если бы ее не уравновешивало платье, широкими складками отброшенное назад. Это была композиционная находка, после чего Василий Сафонов немало потрудился, воплощая замысел в камне.

Статуэтку выставили в художественном салоне. Скульптор не присутствовал при смене экспозиции. Работа вымотала у него все силы, и он, почти ни с кем не прощаясь, укатил на дачу оживить ее своим теплом.

Переход в обычное – «нетворческое» состояние проходил медленно. Монотонный гул мотора мгновениями возвращал в темное оцепенение, возникавшее от мучительного застревания на одной мысли, и парализующее поиск того единственного штриха, от которого утоленно прорвется дыхание. Студентка худграфа позировала плохо, и совсем не соответствовала по содержанию образу вознесенной танцем женщины. Не отпускал внутренний критик, придирчиво корил. И по коже холодком пробегал страх, знакомый, наверное, каждому художнику, что ты иссяк, сказал последнее слово, и больше уже ничего не сможешь создать. Таков момент освобождения от своего произведения, которое существует уже само, не зависимо от воли автора.

Однако среди картин и цветных поделок, керамических блюд и вазочек, явно рассчитанных на невзыскательного покупателя, «Танцовщица» (а именно так ее, не сговариваясь, стали все называть) заметно выделялась на высокой, на уровне груди металлической подставке, покрытой белым ватманом. Студенты восхищенно взирали на работу мастера и рисовали с нее этюды, мечтая о собственных лаврах. Фигурка на удивление хорошо смотрелась во всех ракурсах.

- Да-а! Размахнулся наш Василий Захарыч. А вы говорите: выработался мужик. Вот на дачке у лимана отлежится, он еще таких шедевров натворит. Ждите новых неожиданностей, - рассуждали соратники по Союзу художников.

Та же беседа шла и в мастерской Сафонова, куда некоторые были вхожи запросто. В отсутствие хозяина все так же уютно пахло растворителем и красками, по стенам и стеллажам висели сушеные букеты, старые тыквы, пылились бутылки необычной формы, какие-то побрякушки, подрамники. Висела в связке коллекция ключей, ржавых и чуть поновее, - так… для инсталляции.

Подоспел кофе. И любимец всего студенческого мира преподаватель классического рисунка Николай Батищев с неторопливым усердием отвинтил крышку на бутылке с коньяком: «Давайте за здоровье товарища. За Ваську!».

Художник Саша Роговцев, когда-то бегавший к мэтру сдавать экзамены, теперь не без его поручительства принятый на кафедру, одобрительно поднял стопку. Охотно поддержал тост и молодой аспирант Федул, гордый тем, что выпивает в кругу избранников.

- Да, красивая женщина, -  мечтательно протянул он.

- Тебе нужно познакомиться с девчонкой-натурщицей, которая позировала Захаровичу. Есть такая Светка, кажется, с четвертого курса, - усмехнулся Александр.

- И высечь ее…

- Нет, - властно поставил опорожненную рюмку на стол Батищев. – Не о том говорим. Надо вести речь о творчестве друга. Знаете, например, как он сам оценивает свою работу?

- Уж не влюбился ли в нее, как Пигмалион в свою Галатею? - бойко откликнулся Федул.

- Тебе бы умничать!

- И впрямь не следует, - поучительно продолжил Батищев. – Отношения между автором и произведением - вещи серьезные и психологами не изученные. Ничего путного не скажет наука в случаях, когда нужно чувствовать и понимать интуитивно. Как Галатея откликнулась на душевные движения своего создателя? То-то, что неизвестно! А ведь должна была, потому что пока камень или глина не воплощены в задуманную форму, они просто материал. А статуя – уже одухотворена. Пушкинского Командора вспомните.

- Да и я переживал такое ощущение, что произведение, та же картина, или даже набросок, выполненный со старанием, ну… с душой, потом живут своей самостоятельной жизнью, - скромно подтвердил Роговцев.

- Вот-вот, - кивнул головой Батищев. – Вы, коллега, знаете. Добавлю еще: настолько самостоятельной жизнью, что творение зачастую перестает походить характером на того, кто его в муках творчества произвел. Настолько, что хоть кричи, доказывая свое авторство – все равно не верят. А художник и творил как раз для того, чтобы выразить именно себя.

- Но судить о нем все равно будут по произведению, а какой он есть человек – не поинтересуются, - сымитировал огорчение Федул.

– И что же тогда: разлюбит он свое творение и пожалеет, что создал его? Страшно подумать, – удивляясь своему выводу, произнес Роговцев.

- А оно, Саша, еще и отомстит ему за отступничество, – поучительно изрек Федул.

Снова хлюпнул коньяк. Весело вспыхнули в свете лампы карие огоньки на гранях старинной штофной рюмочки. Но было грустно, словно каждый что-то потерял в этом цеховом диспуте.

- Бывает и так, что жаль расставаться с картиной, когда продаешь ее в чужие руки, - помолчав, заметил Роговцев. – Повторить ее невозможно. Разве что сфотографируешь для архива. Добро бы приобрел музей: тогда знаешь, что на нее будут смотреть люди, неравнодушные к живописи. Или хотя бы уважительные к труду художника. Эта картина попадет в каталоги, буклеты, о ней будут спорить искусствоведы. Нет-нет, - дело не в популярности. Просто будешь знать, что ты не один, что нужен кому-то. А иначе? Укажешь в аннотации, что такое-то полотно находится в чьей-то частной коллекции. И огулом будешь заподозрен в создании ширпотреба.

- Но и не продавать нельзя, - заметил Федул. – Художнику-то больше не с чего жить. Одни краски и рамы вон чего стоят. А за аренду салоны столько заламывают, что от твоей работы один материальный убыток.

- Все мы через это проходили, - примирительно сказал Батищев и взялся за трость. Уже вечерело.

Сафонов приехал раньше, чем его ждали домашние. Отшельническую идиллию под солнышком на причале прервал телефонный звонок. Девочка-сотрудник Художественного салона, извиняясь, сообщила: «Есть покупатель на вашу «Танцовщицу». Спрашивают, какова цена».

- Цена?.. - вопросительно потянул Сафонов. И замер в раздумье на другом конце мобильника.

… Цена была дорогая. Статуэтку он ваял из мрамора. Пусть не самого качественного, но зато он искусно использовал особенности камня. Серая прожилка изгибом подчеркивала лекальную округлость живота, усиливала ощущение пластики воспроизводимого плясуньей движения.

Сафонов был одним из немногих, если не единственным в городе, кто для работы использовал мрамор. Не только потому, что достать его трудно. Мастеру нравилось, что мрамор требовал сосредоточенности и точности. Не прощал ошибки. Еще в нем любил он ощущать сопротивление материала, его норовистость, которую следовало преодолеть с терпеливой нежностью. Можно, конечно, вырезать фигурку и из картошки. Но созданная форма не сохранит в памяти переживаний автора, исподволь жаждущего разделить их со зрителем.

- Три тысячи долларов, - произнес он медленно, словно с трудом преодолевая несогласие с собой.

И через полчаса очередной звонок отчеканил: «Сумма устраивает клиента. Администрация салона поздравляет вас».

- Аналогично, - в тон девушке офис-менеджеру ответил он.

За деньгами Сафонов приехал на следующий день на первой электричке. В кроссовках, хлопчатобумажных брюках, с потертой спортивной сумкой в руках, Василий Захарович не производит впечатление демиурга. Он молча постоял возле пустого постамента, окинул взглядом экспозицию, кивнул картине в багете, выписанной Батищевым, которого сразу узнал по манере. И улыбнулся.

- Что-то смешное, - участливо спросила девушка, уважительно гладя на деятеля культуры, разбогатевшего на ее глазах за пять минут.

- Да так, вспомнил, - ответил Сафонов. – Когда-то на открытии выставки членов Союза художников мы заспорили, понимают ли камерное творчество простые люди. И пригласили водопроводчика, который там чинил кран. Ну, налили ему. Сами понимаете: торжество, фуршет. Он выпил шампанского, посмотрел на модерн, всякие изыски. А потом указал пальцем на Колькино полотно. Вот оно как: что хорошее, то и так видно, не нужно знатоком живописи быть.

Девушка также улыбнулась и критически посмотрела вслед: «Староват».

А жизнь шла своим чередом. Деньги, вырученные за статуэтку, понемногу растекались по мелочам. Известная их часть осталась в кассе кафе-бара напротив художественного училища. После экзаменов сюда заходили и юные дарования приобщиться к ожидающей их богемной жизни. Компания сложила в угол этюдники, ребята спросили недорогого вина. Под общий хохот стали спорить, что Танька никогда не поцелует робкого Сеню. Наконец, парочке это надоело, и они ушли.

На бульваре было темно

- Если это случится, - высокопарно шептал Сеня, то пусть произойдет перед лицом полотен, осененных искусством.

- Да, сейчас они спят, но все видят. Они видят нас во сне, - с наигранной восторженностью произнесла Танька, подстраиваясь под своего несмелого кавалера.

Они подошли к витрине худсалона. Свет внутри был погашен. Только из глубины зала тускло посвечивали позолотой багетные рамы. Сеня уже потянулся к юной сокурснице, полузакрыв глаза от волнения. И вдруг Танька испуганно закричала: «Ай! Там призрак».

Огорченный Сеня безнадежно спросил: «Где?».

- Смотри, - заворожено прошептала Татьяна. Теперь она не притворялась. На постаменте, где стояла статуэтка, которую рисовала вся группа, брезжил контур мраморной плясуньи. В свете луны мерцали ее руки, бледные светлячки стекали с плеч, очерчивая торс, вычленяя из темноты складки платья.

- О-она… д-движется, - заикаясь, пробормотала девушка.

- Д-да, - эхом подтвердил Сеня. – А к-как это? - и начал было протирать очки.

Но Танька завизжала: «Бежим!».

Перед занятиями девушка рассказала об увиденном преподавателю Александру Роговцеву, вскоре странная весть дошла до Сафонова.

К вечеру он, сидя с Батищевым у электрорефлектора, которым в аудиториях обогревают обнаженных натурщиков, вздыхал: «Знаешь, Коля, напрасно я продал танцовщицу. Я ей даже названия не успел дать.

- Что поделать, Василь, зато хоть долги пораздавал. Да и пора тебе нормальные ботинки купить. Служитель муз, а ходишь, как грузчик.

- Да-да, - рассеянно соглашался Сафонов, и, хмуря брови, пытался преодолеть скрытую неудовлетворенность.

- Ну чем тебе помочь? Чем посочувствовать? Коньяку что ли предложить? – сетовал сердобольный Николай.

- Хочу сам на этого призрака посмотреть, - вдруг твердо и ясно произнес скульптор.

- Удумал чего: бреду неуспевающей студентки поверить! Эх, милый, фантомы в здешних местах давно не водятся.

На том и разошлись. А через два дня по кулуарам пронесся слух, что Сафонов запил. Да крепко так. А причиной вроде бы послужил его ночной визит к окнам худсалона, где он якобы видел, как танцевал светящийся образ проданной статуэтки.

Добряк Батищев разволновался не на шутку. И собрав свиту из прежних собеседников, отправился в мастерскую к Сафонову. В комнате стоял затхлый воздух, утыканные окурками недоеденные консервы в банках подпортились. Под ногой звякнула, и, отлетев, завертелась волчком пустая бутылка. Батищев резко отдернул шторы. Зрелище Сафонов представлял собой непрезентабельное. Оброс, глаза ввалились. Но губы, плотно сомкнутые в нить, выражали безапелляционную решимость.

- Мы должны пойти в салон и убедиться, настоящий ли призрак. Все, уговоры, разговоры бесполезны, - и он наотмашь черканул по воздуху рукой.

- Да как вы войдете в этот салон? - хотел было урезонить Роговцев.

- Есть способ, - обрубил Сафонов.

И откуда он знал, что в зале была дверь? Сверху задрапированная складками декоративных штор, она была не видна. С обратной стороны к ней можно было подобраться через подвал, ступени к которому начинали опускаться в углу подсобного двора с другой стороны здания. Сводчатый вход был завален ящиками, прошлогодней листвой, дворницкими метлами. И разве только наметанный глаз опытного криминалиста мог бы усмотреть возможность проникнуть отсюда в помещение, где разместилась выставка.  О существовании же черного хода Сафонов знал с поры, когда работал в Союзе при старом правлении. С тех пор у него в связке и сохранился ключ от висячего замка.

Дверь же за драпировкой в салоне, отсекающая его от подвала, символически запирал маленький почтовый замок. Согнутый гвоздик и поручение незаметно отомкнуть его днем было дано услужливому Федулу.

- Вася, одумайся. Ведь поймают, скажут, что воры. Ты пользуешься тем, что я тебя бросить не могу, - жалобно тянул Батищев, спотыкаясь в ночной темноте.

- Ничего, - мы свидетелями будем, что ничего вы не возьмете, - сказал Федул. Роговцев вздохнул, но последовал за своим и без того обескураженным кумиром

Дверь отворилась почти бесшумно. Четверо мужчин ступили в зал.

- Ну, видишь, нет тут ничего. Пошли, пока греха не сотворили, - прошептал Батищев. И обмер. В углу на высоте груди в лучах лунного света заискрились пылинки, уплотнились в пространстве и на глазах стали отчетливо принимать контур танцовщицы. Он наливался луной и приобретал объем, затрепетало и широкими складками взлетело платье, плавно поднялась устремленная в пространство изящная рука.

- Святый Боже, - ретировался Батищев.- Прочь отсюда.

Трясущимися от страха пальцами по-деревенски перекрестился Федул.

- Быстро! Быстро уходим, - скомандовал Роговцев, схватил в охапку обомлевшего и оседавшего на дверной косяк Батищева и бросился к выходу, зиявшему в конце подвального коридора.

Но Сафонов не уходил. Он медленно, как лунатик, приближался к парящему в темноте изваянию. Скульптор протянул руки к танцовщице, хотел коснуться ее, возможно, что-то сказать. И потерял сознание. Очнулся он от сырой прохлады приморской ночи, на руках Роговцева, который вернулся и вытащил скульптора из зала.

Потом все четверо до рассвета сидели в мастерской. Молча. Не глядя друг на друга. Но усталость одолела, и они разошлись.

Весть о том, что Сафонов умер, разнеслась мгновенно через три дня. Его нашли в своей мастерской, где он застыл в той же позе с протянутыми, словно просящими руками, какими в ночном салоне хотел еще раз прикоснуться к образу плясуньи. Друзья-скульпторы, будто в укор, таким и запечатлели его барельеф на кладбищенском памятнике.

Между тем, в особняке Болгара ничего не знали о произошедшем. Преуспевающий бизнесмен, он приобрел статуэтку по настоянию жены.

- Санек, такие бабки выбросил на ветер, - ворчал он, обращаясь к подельнику. – Но ты же знаешь, моя Мариша как упрется, так легче уступить и скинуть проблему с головы.

- Ладно, Вовчик, не обеднеешь, - успокоил тот. – Считай, чисто откупился от базара этой мраморной цацкой. А теперь идем до гостей.

В тот вечер гуляли с размахом. Кто-то из подвыпивших друганов задел танцовщицу локтем. Она упала и раскололась на четыре части. Супруга было попыталась ее склеить, но реставрация не удалась.

Вездесущие студенты разыскали статуэтку в мусорном баке и отдали Роговцеву. Блямба от клея была похожа на слезу, катящуюся по мраморной щеке. Одной руки не хватало. А другая – поднятая, застыла так же, как в последней позе руки ее создателя. Такой ее и отнесли на кладбище и водрузили на цоколе.

Призрак больше не появлялся, и о нем забыли. Федул уехал искать заработок в Россию. Батищев ушел на пенсию, стал писать мемуары, и его популярность перешла к Александру Роговцеву. Студенты любили его. А его работы получали прекрасные рецензии на выставках. Но в душе он знал, что никогда не создаст произведения, равного по силе «Танцовщице».

В минуты, когда ему не хватало вдохновения, он шел ночными улицами к бульвару, смотрел в погашенные окна салона, где когда-то на уровне груди плясала в фееричном танце светящаяся женская фигурка. И прохожие удивлялись, чего стоит пожилой человек и пялится в стеклянную темноту. Лишь молодая супружеская пара, прогуливаясь перед сном, поглядывала на своего бывшего учителя: и понимала его немой восторг, невысказанную зависть и упрямое желание творить.