Владислав Китик

                                                          ПОЗДНЯЯ ПАСХА

Михаил Петрович долго вдыхал запах сырой весенней земли, ещё тяжелой от сна. По случаю внезапного тепла, он решил раньше начать дачный сезон. И теперь сидел на чемодане, обдуваемый искрящимся степным воздухом. Слушать тишину не мешали ни щебет скворцов, ни шарканье веника за переборкой деревянной веранды. Ни сама девочка-студентка, прибиравшая комнату, снятую в наём. Худенькая, ушедшая в себя, с кришнаистскими чётками в руке, она искала уединённости в этом большом пригородном доме. Петрович пустил её, уступив просьбе бывшего сослуживца, и с тайной надеждой избежать одиночества.

Привыкший к распорядку, он впервые понял, что память может быть непрошенной. Или это была совесть? Особенно становилось тревожно, когда внутренне он вдруг снова видел себя в длинных, застланных бордовыми дорожками коридорах закрытых учреждений. Снова  –  двери с табличками, громоздкие письменные столы, чёрные телефоны, графины с мутной водой. Эти кондовые предметы, колонны с массивной лепниной под потолком подавляли, словно приоткрывая назначение власти.

Однако при чём здесь совесть, если он честно и пунктуально отработал много лет в системе госсслужбы? Да клерком, молчаливым исполнителем. Ну и что,  –  не всем же в космос летать: аппаратные работники тоже нужны стране!

… Шарканье за стеной закончилось. И после небольшой паузы потянулось однообразное «харе-рама, харе-рама…». Девочка монотонно бубнила в нос. Пела бы что ли от души. А то, словно стесняется, подстраиваясь под манеру восточных речитативов, не понятных, но обязательных в воспроизведении.

Вот так и он. Принимал мнение начальства как установку, профессионально лукавил, где нужно. Преодолевая недоверие к надуманным цифрам, писал отчеты. Докладные? – тоже! Без этого не бывает административной карьеры. Сообщал кое-что шепотком в прикрытую ладонью трубку. Терпел чужие прихоти, чтобы заработать хорошую пенсию. Потом  –  чтобы не попасть под сокращение как лицо пенсионного возраста. А чем плоха обеспеченная старость? Да и не стар он вовсе…

Сама Пасха в этом году поздняя. Разве плохо? Май распустился вербами, зазеленел. И, наконец, дождавшись красного рассвета, грянул в воскресные колокола.

А к полудню из соседней церквушки уже возвращались в поселок нарядные женщины с корзинками, полными снеди. Двое слегка хмельных парней из местных с гоготком: «Христос воскрес»,  – лезли к ним целоваться. Жарко тискали молодух, крепко прижимали к забору, за которым возвышалась дача Петровича. И те хихикали и отталкивали их. Но совсем не сильно, сопротивляясь настолько, насколько этого требует извечная брачная игра.

Вот и к его квартирантке пришел паренёк с косичкой. И на веранде был слышен их чудной разговор о поиске пути, познании сути, высшей истины. Когда они вышли на свет, он не удержался и спросил:

 –  Что говорят ваши религиозные идеологи: постижим ли простым гностиком смысл жизни?

 – Да, в жизни есть момент,  –  он свой у каждого человека,  –  когда ему вдруг открывается тайна,  –  рассудительно ответил паренёк.  – И с этой вершины понимания видно и его главное предназначение, и те ошибки, которые не дают его исполнить. Но бояться не надо. Ведь часто вся жизнь – только прелюдия, подготовка к этому мигу. Так ведь называется прозрение, Кристина?  –  он обратился к своей спутнице, восторженно смотревшей на него огромными глазами. – Остальное уже не важно.

Петрович посмотрел, как они спустились с крыльца, пошли по улочке, как осторожно и бережно коснулся этот долговязый подросток руки своей спутницы, забыв о целомудренных заветах эзотерики.

А что было вершиной у Михаила Петровича? Нервный стресс, когда его чуть не выгнали с работы? Когда он сорвал план подготовки к зиме, и как ответственное лицо мог быть привлечён к ответу? Он тогда пережил много, потерял сон, поседел даже. Но выдержал. В который раз помог ему заложенный природой потенциал выживаемости, цепкости, с которой сельский человек любой ценой удерживается в городе.

Когда-то и он учился в институте, к пятому курсу был освобожденным комсоргом, произносил речи. Но стыдливо розовел, подавая руку черноглазой Рае. Его вызвали в первый отдел и сказали: если хочешь продвигаться по идеологической линии, отношения с девушкой еврейской национальности придётся прекратить. Тогда же в знак прощения ему доверили написать первую докладную информацию. На Раю. К счастью, они уехала с родителями в Хайфу, так и не узнав причину внезапного решения Миши расстаться.

Теперь что? Может, в церковь сходить? Ему, неверующему, эта мысль показалась забавной. Но одновременно даже интригующей.

Заиграло солнце. На подворье лежала круглая тень купола. Из певчей темноты белёного к празднику здания пахло ванилью, воском. Зайти он не решился. Старуха-богомолка неодобрительно покосилась на него. И тогда Петрович неожиданно для себя, сложив пальцы в щепоть, неумело перекрестился. Наверное, по привычке соответствовать обстоятельствам. Потом украдкой глянул на старуху. Но она истово била поклоны.

Ударил колокол. Раз! Еще!.. От медного эха завибрировало в груди. Когда-то он со своей женой,  –  с проверенной репутацией,  –  поссорился. Тоже на Пасху. Торжествовало советское время, и ему было положено быть атеистом. Яйца он ел, но не крашеные. И кулич ел, но называл его кексом. С этим супруга мирилась. Но их навеки разделяла стена формальностей. За её тупой толщей он не расслышал ни упрёков, ни женского огорчения своей Дарьи Григорьевны на его настороженную сдержанность и несытый паёк праздничных чувств.

Они разошлись тихо, без скандала, чтобы не повредить карьере. Он должен был оставаться для подчинённых безупречным. Хотя никому не было дела до его заслуг нержавеющего ленинца.

И вдруг он понял, что эта скромная чиновничья жена – единственное настоящее, что он имел. Только Дарья ждала его, терпеливо чистила брюки, готовила завтрак. Когда они разъехались, безропотно оставила ему белую «Волгу» и эту обустроенную дачу, пребывание на которой ему не с кем разделить.

Она тоже так ни с кем и не сошлась. Но он ни разу не навестил её, даже когда от знакомых узнал, что она болела.

И вдруг захотелось видеть её. Извиниться что ли, поблагодарить за то, что была в его жизни.

…Подъезд бетонной пятиэтажки. Ленивый кот на пороге. Глупость, нацарапанная гвоздём на стене. Когда-то такое же слово написал и его сын. Но был примерно наказан. И после этого мечтал уехать. Он окончил военное училище и служил на Северном флоте. Далеко…

 – Заходи,  –  сказала Дарья без удивления. Словно не было между их последней встречей и сегодняшним днём хронологического провала почти в четверть века. Ему даже показалось, что она ждала этого дня.

 –  Как ты?

 –  Да так, живу.

 – Христос воскрес

 –  Воистину,  –  ответила она и легонько коснулась его щеки теплыми выцветшими губами. Вечереющее солнце скрадывало её морщины, золотило седину.

 –  Хоть бы предупредил, я бы прибралась

 –  Я это…  –  перебил он её,  –  сказать пришёл. Я …я… Даша, я ведь тебя всю жизнь любил. Вот как.

 –  Чай будешь,  –  не зная, что ответить предложила Дарья.

 –  Нет,  –  грустно ответил он. – Вот… сказал. Пойду. Поздно уже.

Он приехал в дом, сел в кресло на веранде, накрылся пледом. 

Вечером квартирантка испуганно кричала: « Скорая! Алло, скорая! Он лежит холодный, он не дышит… Что: адрес? –  И она назвала улицу, дом.

 –  Не, тут нет никакого криминала,  –  дежурный фельдшер деловито разбавлял спирт. – Ну, давай, не чокаясь. Праздник всё же. Все же живые люди, хоть и при исполнении.

– Чего он? – спросил участковый милиционер, закусывая куличом.

 –  Да кто его знает. Такой крепкий организм, еще бы лет 20 запросто пробегал. А сердце  –  не выдержало.

 –  Отчего же?

 –  А вот бывает. Может, случилось что