КРУШЕНИЕ

   Перрон блестел от дождя, пассажиры перешагивали мелкие лужицы, таща за собой чемоданы на колёсиках, колёсики расплескивали воду крохотными фонтанчиками. Воздух был свеж, и вокзальный шпиль чётко выделялся в серо-голубом небе.

Чиликов бодро подкатил свой небольшой сак к входу в вагон, поднял его наверх. Проводник посмотрел билет, кивнул – проходите.

Его место было 37-ое, последнее купе. Ладно, не плацкартный, туалетом пахнуть не будет. Тем более что вагон новёхонький, с панелью лампочек над дверью и современным сливом в туалете.

В купе уже было два пассажира – пожилой бывший военный, в форме, с которой были спороты погоны и второй, в штатском, который усиленно бил военного по спине, так как тот подавился куском колбасы. Колбаса была разложена на столике и яростно благоухала чесноком.

 – Чего не хватало, –  подумал Чиликов, –  всю дорогу буду чеснок нюхать. А потом еще самогонку вытащат, тоже сивухой понесет. И толку, что туалет новый, все равно запахи.

Чиликов был очень чувствителен к запахам и с трудом их переносил.

Военный справился с колбасой, и штатский обернулся к Чиликову.

 – Добро пожаловать в нашу компанию, –  третьим будете.

 – Не хватало еще третьим на самогон, –  с неприязнью подумал Чиликов, но вскоре понял, что слово «третий», относилось только к количеству обитателей купе. Он втащил свой сак, положил его под нижнюю полку и снял куртку.

В купе появился четвёртый пассажир, с золотым перстнем на пальце, в длинном распахнутом пальто и костюме под ним. В руках он держал кожаный коричневый кейс. На вид, довольный жизнью интеллигент.

 – Управленец какой-то, – подумал Чиликов.

Поезд тронулся и, мягко постукивая на рельсовых стыках, покатил из Киева в Одессу.

Чиликов стоял у окна и смотрел на пролетавшие за стеклом пейзажи. Справа налево наплывала громада леса, местами чёрного, уже облетевшего, местами еще красно-жёлтого. В крайнем углу окна промелькнуло на вершине осины огромное воронье гнездо, похожее на несуразную женскую шапку. Между деревьями показалась прогалина, уходящая вдаль, видно грейдерная  дорога, освещённая луной, таинственная, влекущая, и Чиликов ощутил тепло в груди. «Моя родина, –  подумал он. – Это моя родина».

Стук, перестук, тук, тук – стучали колёса.

 – У вас лицо провидца, –  услышал он за своей спиной.

Рядом стоял пассажир в костюме управленца.

 – Не помешаю? –  поинтересовался незнакомец. – Кроме вас тут, наверное, поговорить не с кем, –  предположил он.

 – Ну, почему же, –  вежливо отозвался Чиликов. – Наши попутчики вполне разумные люди.

 –  Я вчера смотрел украинскую версию «Битвы экстрасенсов». Там был один парень – экстрасенс, очень похожий на вас. Потрясающая программа, я смотрю все выпуски. Кстати, вы верите в экстрасенсов?

 – Я верю в экстрасенсорику, но не верю в телевизионные шоу. Там все игра. По предложенному и заранее хорошо расписанному сценарию.

 –  Жаль, – огорчился попутчик, – жаль, что вы не верите в экстрасенсов. Эта вера помогает мне жить и работать.

 – А кем вы работаете?

 – В Институте управления. Мы разрабатываем рекомендации для политиков. Я очень люблю свою работу, потому что вижу результат. По чуть-чуть, но мы, теоретики управления, движемся вперед и приносим пользу стране. Улучшаем жизнь.

 –  Что-то незаметно, –  не без сарказма отозвался Чиликов.

 – Вы просто неверующий в добро человек. Иначе заметили бы. Вот и в экстрасенсов не верите. Мечты у вас нет.

 – Но я же сказал, что в экстрасенсорику я верю, я в телешоу не верю. Это же разные вещи, –  начал сердиться Чиликов.

 – Да-аа, жаль. Жаль, что вы не верите в экстрасенсов.

 – Послушайте, а вы действительно читаете лекции в Институте управления? – поинтересовался Чиликов.

 –  Почему же вы в этом сомневаетесь? – Удивился тот.  – 12-го у меня семинар со слушателями, пропущу вас, если придете. Заходите, –  пригласил он.

 –  А потому что ты дурак, –  подумал про себя Чиликов. – Вот и управление страной у нас такое.

Он вошел в купе. Там тоже шёл оживлённый разговор. Тем более оживлённый, что в купе вошла и уселась на койку Чиликова девушка, которая ожидала очереди в туалет. Дверь купе была открыта, соседи Чиликова позвали ее посидеть, пока подойдёт её очередь.

 – А я сказала, что не буду петь «День победы». У меня меццо. Я очень люблю свой хор, но петь эту песню захватчиков Украины не буду.

 –  Да ты, милая, распропагандированная, –  кипятился бывший военный. – Какие к чёрту захватчики? Я чистокровный хохол, отбарабанил в ПВО Советской Армии от звонка до звонка. Распустились тут... Наши отцы Украину от немца освобождали, чушь несёшь, ну точно, ума как у всякой…  женщины.

–  Украина была свободной, пока в неё красные части не вошли. У нас была вольная УНР, а стала подчинённая, второстепенная территория, уложили её под советскую власть. Под голодомор пошла, как под нож.

 –  Да ты-то чего там знаешь? Ещё, небось, и мамка твоя тогда не родилась.

 – Брейк, брейк, –  попытался навести мир Чиликов. – Успокойтесь, товарищи. Лучше давайте чаю попьем, вон проводник разносит.

Улыбчивый проводник внёс в двух руках сразу четыре стакана с дымящимся чаем, предложил печенье и шоколад. Девушка оскорблённо удалилась в освободившийся туалет. Военный отказался от поездного довольства и попытался снова вытащить свою чесночную колбасу и угостить ею попутчиков, но Чиликов взмолился, не кормить всех на ночь, так как это вредно, имея в виду, прежде всего, запах.

За чаем принялись рассказывать анекдоты. Сначала приличные, потом пошли довольно скабрезные. Рассказывали в основном, бывший военный и его друг в штатском, как оказалось, его нынешний сотрудник. Управленец с удовольствием хохотал. Чиликов улыбался.

 – Женился осёл на иностранке, на зебре, –  рассказывал штатский, –  после первой брачной ночи спрашивают его другие ослы, ну и как она, зебра-то?  – Да ничего не получилось. Такая дура попалась. Всю ночь уговаривал снять пижаму, а она ни в какую,  –  отвечает осёл.

Смех в очередной раз потряс маленькую компанию.

 –  А вот ещё, –  вернулся муж из командировки. А жена в постели с чёртом лежит. Настоящим, рога, копыта, все как полагается…

Чиликову стало скучно. Он вышел и прошёлся по коридору направо, к купе проводника. В следующем за ними купе ехали две толстые одесситки, как можно было определить по их говору. Они разложили на столике обильную снедь и громко делились сведениями о своих детях, которые в это время перекидывались на верхних полках подушками. Далее ехали четверо молодых парней в спортивной одежде, с рюкзаками валявшимися на полу, явно то ли на соревнования, то ли с них. Еще дальше, два молодых человека, лежаших с нетбуками на животе и быстро, сосредоточенно, водивших по ним пальцами. Короче говоря, компания разношерстная, но до самого конца вагона Чиликов не усмотрел ничего интересного и вернулся к себе. Там разговор снова перешел на ушедшую девушку и её взгляды.

 –  Конечно, –  сказал управленец, –  в том, что СССР был кровавой деспотией, она права. Но не захватчики, конечно.

 –  Да где там кровавой. В лагерях, да, миллионы сидели, лес рубили, но те, кто оставались на свободе, жили очень хорошо,  – ответил штатский.  – Всё копейки стоило, а социальные блага какие у нас были, и бесплатно.

 – Только рта открыть нельзя было, – вмешался управленец, –  свобода на клаптике собственной кухни.

 –  Странно, –  подумал Чиликов, –  почему все социалистические режимы обязательно кровавые? Хотя, вот же, в Скандинавии сейчас у всех социалистические режимы, но живут они хорошо, свободы даже побольше, чем в капстранах. Наверное, не в строе дело. Дело в революции. Вот, в чем дело. Если власть пришла к власти насильственным путем, она будет уничтожать всех возможных конкурентов. Кто-то сказал, что всякая революция пожирает своих детей. Очень правильно сказано.

 –  Но не сравнить же с Пол Потовской или корейской. В СССР миллионы сидели в лагерях, а миллионы наслаждались бесплатным отдыхом в санаториях. А у Пол Пота все крестьяне поголовно батрачили на полях под страхом смерти. Не только крестьяне, но и интеллигенция в порядке перевоспитания, так сказать. Упразднили деньги, отменили зарплату, запретили свободное перемещение людей, разлучили семьи. А как же! Строили коммунизм, деньги-то зачем? –  сказал штатский.

 – Да,  –  согласился бывший военный. – Из всех социалистических стран в СССР был, наверное, самый мягкий климат. Может поэтому, в Союзе удалось воспитать такую светлую, духовную общность, как советский народ. Это самое большое завоевание Союза,  и выигранная война, конечно. Но вообще-то всё, что ни делается, всё к лучшему.

 –  Какая чушь, –  подумал Чиликов. – Смерти, войны, катастрофы, тоже к лучшему? Ребенок умер от пневмонии, это тоже к лучшему? И вообще, зачем это всё? Какие пустые разговоры!

Но из вежливости кивнул головой.

 –  Да-да, конечно, вы правы.

 –  Однако, возвращаясь к революциям, – думал Чиликов. –  Революция не происходит сама собой. Революцию делают люди, которые в нее пламенно верят. Иначе бы у них ничего не вышло. Идея. Вот во что они верят. Людям нужна идея. Человек должен жить в идее, она держит его как панцирь, без идеи он погибает. А бездумные, как они живут? Есть же и такие.

 – Скажите тогда, почему за один август 91-го года эта общность превратилась в свою противоположность? – спросил он. – Откуда вылезла вся эта пена, эта мерзость?

 –  Не знаю, честно говоря, –  растерялся военный. – Я и сам об этом думал, но ответа не нашел.

 –  Потому что народу поменяли идею. Он жил светлой идеей всеобщего братства и духовной чистоты,  а взамен народу предложили другую идею – живи для себя, как в последний день, и он ее принял, –  отозвался Чиликов.

 – Эге, уважаемый, –  вмешался управленец, – значит, вы считаете народ аморфной массой, идущей вслед за лидером, куда он поведет, не рассуждая?

 –  Не за лидером он идет, а за предложенной ему идеей. Лидер может быть любой, сам народ его обожествит, если поверит в его идею. Вспомните похороны кровавого диктатора Ким Чен Ира. По телевизору видели. Люди рыдали, падали на землю, бились головой об асфальт, завывали. Со стороны было смешно и страшно смотреть. Одного из генералов, Ким Чоля, казнили за то, что он позволил себе напиться во время стодневного траура по вождю. И как казнили, расстреляли из миномета, чтобы от него не осталось ни пылинки.  Так приказал наследный вождь корейского народа, сын покойного, Ким Чен Ын. Но если завтра какой-нибудь другой Ким предложит другую идею и сможет убедить народные массы в ее правильности, то эти массы с негодованием отвернутся от мавзолея с останками двух предыдущих лидеров и расстреляют третьего.

 –  Да вы совсем людей не уважаете, – возмутился военный, –  знаете-ка что? Давайте спать. Нам с товарищем в Казатине сходить, совсем ничего ехать осталось.

 – А вы до Одессы?  – Обратился он к управленцу.

 – Нет, я выйду тоже ночью, но дальше, в Виннице. Читаю там утром лекцию в горисполкоме руководящим товарищам. А вот наш четвертый попутчик, едет до самой Одессы, он мне уже признался.

Чиликов кивнул. Вся четвёрка принялась стелить постели.

Проснулся он, услышав какой-то шорох в купе. Приоткрыв глаза, в полутьме ночника увидел, как собирают свои вещи бывший военный и его товарищ. «Значит, скоро Казатин,  – подумал Чиликов. –  А там и Винница. А эти двое хорошие люди. Вот так познакомишься на пару часов, потом и не встретишь никогда, а жаль. В поезде попутчики проходят, как пейзаж за окном. Вжик и нету».

В окно снова влился свет вокзала, и Чиликов, приподнявшись на локте, увидел как стремительно и деловито идут по перрону люди, таща свой багаж. Это Винница, –  узнал он здание. Управленец собрал в кучку своё постельное белье, попрощался с Чиликовым за руку и пошёл к выходу. Чиликов закрыл за ним дверь купе на защёлку и вновь погрузился в дремоту.

Внезапно что-то заставило его сесть на постели. Перестук колёс и дребезжание стремительно катившегося поезда изменили свой тембр, так словно бы вагон был пустым.

Чиликов встал и вышел в коридор. Его удивила лёгкость, и дребезжание, с которыми вагон бежал по рельсам.

«Стук, перестук, тук, тук», как и раньше, но всё-таки как-то не так.

 Чиликов прошел по коридору. Двери всех купе были открыты. Нигде никого.

«Странно, подумал Чиликов, неужели все-все сошли в Виннице? Значит, я один еду до Одессы? И так тихо сошли, я ничего не слышал. Или между Казатином и Винницей есть еще станции? Фастов, что ли? Нет, Фастов до Казатина».

Он оглядел пустые купе. Кое-где валялся брошенный мусор, объедки, где-то лежали сложенные в кучку постели. И никого.

Чиликов поглядел на часы. Четыре часа, за окном промозглая зимняя темень. «Ну, ладно, нет людей и не надо. Скоро по времени Раздельная, а через час после неё – Одесса, подумал он». И пошёл досыпать.

Проснулся с ощущением, что пора вставать – он уже почти дома. За окном темно, стучат колеса на стыках рельс. Летим на полном ходу, но еще до Раздельной не доехали. Значит, поезд опаздывает. Интересно, на сколько. На перроне его будет ждать компаньон по их совместному мелкому бизнесу. Подождёт, ничего ему не будет.

Время шло. Раздельной не было. За окном всё так же пролетал тёмный лес.

А ведь около Раздельной лесов нет, внезапно подумал Чиликов. Там уже степь. Значит, нам ещё и до Раздельной далеко.

Он пошел к проводнику. Тот стоял в своем купе и протирал полотенцем чистые стаканы.

 –  Опаздываем? – Спросил Чиликов.

 – Да, вроде, –  ответил проводник.

 – А на сколько?

 – Бог его знает.

 – До Раздельной далеко?

Проводник выглянул в окно.

 – Далековато.

Неудовлетворённый скупыми ответами, Чиликов пошёл досыпать.

Через полчаса проснулся от смутной тревоги. Поезд мчался по рельсам. За окном темно. Чиликов глянул на часы. Четыре часа. Черт, часы стали что ли. Он потряс их, батарейка села, наверное.

Пошел к проводнику. Тот сидел у себя, положив голову на сложенные руки. При звуке шагов Чиликова поднял голову.

 –  Мне надоело ехать, –  улыбаясь, сказал Чиликов.

 –  Мне тоже, –  ответил проводник.

 –  Вам от начальника поезда информации не было, может где-то авария, и мы объезжаем,  – спросил Чиликов.

 –  Не было.

 –  Странно. А где остальные пассажиры? Где они вышли? Я не заметил.

 –  Они вышли на своих станциях. А я вот из-за вас тоже еду.

 –  Не понял, –  поёжился Чиликов. – Ничего не понял. Что значит, из-за вас?

 –  Да то значит, что это ваш личный поезд. А я вынужден ехать с вами, потому что это моя работа.

«Сумасшедший какой-то!»

Чиликов потоптался у входа в купе проводника и поплёлся к себе. Лёг на койку и стал думать. Внезапно в голову ему пришла мысль. Он вскочил, сложил свои вещи, взял саквояж и направился в соседний вагон, по направлению к хвосту поезда. Там, небось, всё нормально, с ними я доеду. А этот вагон такой же сумасшедший, как и его проводник.

Чиликов открыл дверь в тамбур, совершил переход по разъезжающимся пластинам  и шагнул в соседний вагон.

Он был пуст.

Светились лампы под потолком купе и коридора. Все двери открыты. Койки аккуратно подняты. И никого. У Чиликова похолодело за грудиной. Он быстро прошел этот вагон, вошел в следующий… пусто. В панике пробежал до последнего, попытался открыть дверь, выходящую в торец вагона – заперто.

Вернулся к себе. Снова побежал к проводнику.

 – Объясните мне, все-таки, мы куда-нибудь едем?

 –  Нет.

 – И что всё это значит?

Проводник подвел его к окну.

 –  Посмотрите.

Чиликов глянул в окно. За стеклом пролетали пейзажи. Справа налево наплывала громада леса, местами чёрного, уже облетевшего, местами еще красно-жёлтого. В крайнем углу окна промелькнуло на вершине осины огромное воронье гнездо, похожее на несуразную женскую шапку. Между деревьями показалась прогалина, уходящая вдаль, видно грейдерная  дорога, освещенная луной, таинственная, влекущая. Чиликов ощутил страх. Это была та же картина, что и та первая, когда он впервые выглянул в окно, а сзади стоял управленец, и еще все было в порядке.

Мы едем по кругу и вернулись на то же место? Чиликов пробежал вперёд по вагону и выглянул в окно, тот же пейзаж. Значит, не по кругу, значит, на месте? Но поезд же едет, стучат колеса. Вагон раскачивается и слышен мерный стук.

Стук, перестук, тук, тук…

Чиликов выбежал в тамбур, рванул на себя дверь и высунулся наружу. Его обхватило упругим ветром, швырнуло назад. Внизу, у рельсов, бешено мчалась черная земля. Нет, выпрыгнуть нельзя, разобьешься. Выхода нет.

 –  Нет, вы мне все-таки расскажите, что это значит, – взвизгнул Чиликов, снова появившись в купе проводника. Тот сидел, подперев голову рукой, но при крике Чиликова поднял на него глаза.

 – Не кричите, не поможет. Это ваш личный вагон и вы не выйдете отсюда, пока не осознаете…

 – Что я должен осознать? Я простой человек, средний, понимаете! Средний класс, среднестатистический человек. Я пересiчный украинец, вот я кто! Что вы хотите от меня? И вообще, кто вы такой? Что вы о себе вообразили? – кричал Чиликов.

 – Называйте меня Железнодорожник, – ответил проводник. – А кто я такой, для вас неважно.

 – Ах, это для меня неважно! Скажите на милость! Я не достоин знать, кто и почему засунул меня в этот идиотский поезд!

 – Наоборот. Как раз вы достойный человек. Думающий. Поэтому оказались здесь.

 – Спасибо! А те, кто живут сегодняшним днем, не думая о "завтра", не думая вообще ни о чём, живут коровьим существованием от жвачки до жвачки, у тех, конечно, никогда ничего плохого не случается.

 – Не такое уж вы исключение. Но сегодня выбор пал на вас.

 – Я не понимаю, кто вы и что происходит. Но я умоляю, скажите, что мне делать. Я домой хочу.

Последние слова Чиликов произнёс почти жалобно.

 – Вы думающий человек. Но думать мало. Надо отстаивать свою точку зрения. Вот зачем вы вчера согласились с тем, что «всё, что происходит, все к лучшему»? Ведь вы же так не думаете.

 –  Не думаю. Но зачем устраивать скандал и выводить человека из иллюзий. Ему так легче жить.

 –  А вы думали о том, куда может завести иллюзия? Это очень опасная вещь.

 –  Я не борец. Это меня не касается. Я знать ничего не хочу.

 –  Потому вы и здесь. Этот поезд – ваша иллюзия, из которой вы не хотите выйти и помочь выйти остальным.

 – Что значит, этот поезд – иллюзия? Он едет, стучат колёса. За окном проносятся пейзажи. Единственная иллюзия здесь – это вы и ваши глупые речи.

 – Но вы же сами видите, пейзаж за окном один и тот же. Подумайте, мог ли бы настоящий поезд занимать столько времени железнодорожные пути и никуда не приезжать?

 –  Не знаю, –  поникшим голосом сказал Чиликов. – Так что мне делать? Помогите, мне же тут, кроме вас, все равно не к кому обратиться.

 – А если этот поезд – ваша жизнь, которая сама по себе иллюзия? А? Захотите ли вы, чтобы она закончилась?

Чиликов опешил. В этих словах он почуял какую-то опасность.

 –  Вы только что сказали, что надо выходить из иллюзий. То есть вы хотите сказать, что из иллюзии жизни выходят только через её конец?

 –  Не так строго. Но в принципе из каждого заблуждения выходят через крушение.

 – Крушение чего? Этого поезда-иллюзии или самой моей жизни?

 –  А какая разница между этими двумя понятиями? Так вот, согласны ли вы выйти из поезда через крушение?

У Чиликова пошла кругом голова, подкосились ноги, и он мягко опустился на пол.

До него донеслось снизу через пол: стук, перестук, тук, тук, тук, тук…

 –  Вы хотите сказать, что если я категорически пожелаю выйти, то поезд потерпит крушение, и меня вынесут отсюда вперед ногами на носилках? А если не соглашусь закончить свою жизнь в железнодорожной катастрофе, то так и буду вечно мчаться с вами вдвоем по непонятному кругу?

 – Приблизительно так, – ответил Железнодорожник.

 – За что? – Простонал Чиликов, с трудом поднимаясь на ноги.

Железнодорожник усмехнулся.

 – У вас высокий интеллект и вы умеете сомневаться. За это тоже надо платить. Подумайте, всё-таки, может быть, вы найдете выход.

Он отвернулся и, взяв какую-то инструкцию, принялся передвигать рычажки на панели, время от времени заглядывая в свою бумагу.

Чиликов поплёлся в свое купе. Лег на койку. Его мутило от отчаяния и бессилия. Найти тот выход, на который намекнул Железнодорожник? Слабо намекнул, но более Чиликову не за что было зацепиться в своих надеждах. Что-то надо понять? Осознать? Что?

С полчаса Чиликов лежал в полной прострации.

Затем с усилием заставил себя встряхнуться и принять этот маразм как данность. Маразм, из которого надо искать выход. Ему стало немного легче. Выход есть, думал он. Но где, в чем он заключается?

Стоп, этот самый «Железнодорожник» упомянул о фразе «Все хорошо, что хорошо кончается» и упрекнул Чиликова в том, что он согласился с ней, не возразив. Значит, значит… Разгадку надо искать в их разговоре, там Чиликов какой-то фразой или мыслью дал повод этому сумасшедшему или его хозяину (?) запереть его в летящем на всех парах поезде до тех пор, пока Чиликов не решит что-то для себя, что?

Или согласится на крушение…

Внезапно он сорвался вниз на пол, упал на колени, между койками, лицом к окну.

 –  Господи, вытащи меня отсюда! Пожалуйста, прошу Тебя, я не знаю, что я натворил, но прошу, прости, вытащи меня. Я буду молиться каждый вечер перед сном. Господи, я не буду делать ничего плохого, только помоги мне.

Он истово забормотал: Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да будет воля Твоя…

Закончил эту молитву, подумал и начал снова: Да воскреснет Бог, да разразятся врази Его, яко тает дым от лица огня… нет, неправильно, яко тает воск от лица огня, так бегут от лица Бога ненавидящие Его и, и, и…. не помню, Господи прости!

Снова прочитал «Отче наш», прислушался. Только «Стук, перестук, тук, тук…» под полом.

Края коек давили Чиликову бока, он был человек в теле, и он снова взобрался на койку и лег в раздумье.

Надо вспомнить, о чём мы говорили. То, что не всё происходящее к лучшему, это я признал. И признал свою ошибку в том, что не возразил на это. Следовательно, разгадка в другом. А что ещё мы говорили? О Пол-Потовской диктатуре, да. Я тогда подумал, что дело не в социализме как кровавой диктатуре, социализм вообще-то штука хорошая. А в том, каким путём он приходит. Если эволюционным, как в Скандинавских странах, то все хорошо. А если революционным, то есть путем насилия, то это насилие продолжается и дальше и захватывает весь период социализма в данной стране. Так, хорошо, именно это я тогда подумал. И что из этого? В чем новизна этой мысли? Если мне надо что-то осознать, значит, нужна какая-то новая мысль, не столь затёртая, пускай и мной самим же.

Что мы говорили дальше? Кто-то что-то сказал о корейской революции. Хм, так это я сам сказал. Что простые корейцы бились головой об асфальт, когда умер их диктатор Ким Ир Сен, что смешно и унизительно обожать того, кто тебя угнетает. А почему люди любят своих угнетателей, с ума за ними сходят, жизни без них себе не мыслят? Потому что им кажется, что диктатор обеспечивает их безопасность. Вот. Именно этого – безопасности ищет каждый индивид, инстинкт самосохранения гонит их в тень сильного, под его уютный бок, там, думают они, безопаснее для их жизни.

Первая жена Ким Ир Сена – срезала свои роскошные волосы и сделала из них стельки в сапоги мужа, чтобы он не сбивал ноги при ходьбе в походе по горам. Это любовь. К мужу? Или к революции? Революция – скачок вперед, который всегда оборачивается откатом назад. Да, наверное, больше к революции, чем к мужу. Муж мог бы быть и другой, но главное, что ею владела идея. Это захват идеей. Идеей счастья для всего корейского народа, которая потом обернулась большой бедой. Но народные массы этого не видели, кроме редких мыслящих личностей. Массами тоже владела идея. Каждый верил в собственное счастье и счастье всего народа, их в этом убедили.  А если бы кто-то вслух и громко произнёс, что это счастье ложно, если бы идея была вслух признана фикцией, что произошло бы? Отказ от неё. Дело не в лидере, дело в идее. Стоит накинуть на идею флер значительности и великолепия и она приобретает величественные, зовущие за собой черты. А сам король-то голый!

Возможно, именно это путь к спасению, надо продумать эту линию, да. Странно, что не хочется ни есть, ни пить, ни в туалет, а ведь по моим ощущениям мы уже едем лишние 13 часов. Ну конечно, если этот поезд – иллюзия, значит, время стоит на месте, вот почему ничего не хочется. Организму-то все равно, для него это меньше минуты, для организма мы едем не 13 часов. А сколько? Ну, всего-то ничего, наверное.

А с какой стати я вообще должен что-то думать, искать? Кто имел право меня сюда заточить? И кто такой этот Железнодорожник, сейчас пойду, выскажу ему все, сволочь какая, от Сатаны что ли. А если от Бога, то не надо с ним ссориться. Если от Сатаны, тоже не надо.

Лучше думать. Искать. Господи, ну помоги же, почему ты меня не слышишь, Господи, разве я такой плохой, разве я хуже всех? Господи, я домой хочу!!!

Чиликов прошёлся в тамбур, снова открыл дверь без всякой надежды, снова убедился, что выйти невозможно и закрыл дверь.

Когда-то, когда он был подростком, он ночевал в доме у родственников и ему постелили на полу. Потому что на единственной кровати лежала престарелая хозяйка дома. Ночью он захотел в туалет, спросонья попытался спустить ноги с кровати и упёрся ими в пол. Пощупал чуть далее, еще дальше. Всюду был пол! Он вертелся вокруг себя, но куда ни спускал ноги, всюду был пол! И абсолютная темнота, шторы задернуты. Внезапно Чиликову показалось, что его заколдовали, он такой маленький-маленький, а кровать большая-большая и он не может с нее слезть, а мочевой пузырь распирает и уже невмоготу. И он, 14-летний, громко и отчаянно завопил: «Мама-а-а!»

Вот и сейчас ему казалось, что он заколдован, что он такой маленький и несчастный, и перед ним поставлена какая-то непосильная, а главное, непонятная задача. Отчаяние накапливалось в его груди. И хотелось позвать, как в детстве: «Мама-а-а!»

Надо думать, искать. Как Колумб искал путь в Вест-Индию или Пири путь на Северный полюс.

Роберт Скотт – знаменитый английский путешественник отправился в 1912-ом году со своей экспедицией покорять Антарктиду. Цель его была  почетная - водрузить на Южном полюсе английский флаг раньше норвежцев, которые двигались к полюсу с другой стороны. Когда англичане, изнуренные длительным переходом и холодом, достигли Южного полюса, там уже реял стяг Норвегии, поставленный на 34 дня раньше экспедицией Руала Амундсена. Скотт проиграл. Проиграл, что? Гонку, игру? Англия стала второй в соревновании. Для того чтобы попытаться выдвинуть свою родину на первое место, красавец Роберт Скотт оставил в Лондоне молодую жену с новорожденным сыном, взял молодых людей, которых увлек за собой. Когда англичане обнаружили на полюсе флаг Норвегии, Скотт записал в своем дневнике: "Ужасное разочарование, мне больно за моих товарищей. Конец всем нашим мечтам! Да, мы на полюсе, но при сколь иных условиях, против ожидаемых! Страшное место, и каково для нас сознание, что мы за все наши труды даже не вознаграждены ожидаемым торжеством! Мы пережили ужасный день".

Но действительность оказалась еще хуже разочарования.

Через два месяца умирающий Скотт, лежа в палатке, одиноко маячившей в ледяной пустыне, с трудом выводил такие слова: "Мы слабеем, и конец не может быть далек. Не думаю, что я буду в состоянии еще писать. Ради Господа Бога, не оставьте наших близких".

Последняя запись Скотта в дневнике была: «Передайте моей жене…», зачеркнуто и исправлено: «Моей вдове…».

Эти смельчаки погибли за идею. За мираж. За иллюзию. Что стоило первенство Англии в сравнении с потерянными жизнями этих прекрасных молодых людей?

Всякая идея – мираж, – думал Чиликов. Всякая идея – иллюзия. А Майдан? Украинский Майдан – подъем душевных сил, красота единения, надежда и счастье миллионов украинцев, стекавшихся к нему, чтобы выразить свои чувства. Эта идея была поистине прекрасна. Но окончилась ничем. Значит снова иллюзия, мираж?

Любая идея рядится в благородную тогу, и любая Идея – фикция.

Стоп! Чиликов сел на койке. Кажется вот оно, кажется, я нащупал. Или нет?

Две тысячи лет христиане убивали евреев за то, что они распяли Христа. Но ведь не евреи приговорили Христа к смерти, приговорил римский наместник. Не евреи распяли, а римские солдаты.  Однако Рим принял христианство раньше других народов, и ему выгодна была Идея – евреи повинны в Христовой крови. Убивать, чтобы отобрать их имущество, превратить их детей в своих рабов. Обогащаться, скрывая истинные намерения под личиной идеи справедливости и возмездия.

Фашисты жгли заключённых в печах под лозунгом «счастье для фатерланда». Обрели его? Нет, обрели позор и раскаяние. Осознание бессмыслицы той Идеи, которая вела их солдат на поля бойни, где они убивали других солдат и умирали сами.

А сейчас? Объявите любой народ виновным, пустите в мир идею, что все мировое зло от них и разрешите убивать, станет ли кто-то сомневаться в истинности утверждения? Нет. Разрешите убивать, выдайте лицензию на отстрел, и сосед пойдет на соседа, брат на брата, ведомые той же лживой идеей «справедливости и возмездия».

Холокоста не было. Не было, потому что он есть! Он здесь и сейчас! Он жив! Он незримо реет в воздухе, носится в виде скрытой идеи, и стоит ее только открыть, сорвать с нее покров толерантности, объявить вслух… неважно евреев ли будут убивать или армян, важно дать хомо сапиенсу индульгенцию на право честно заблуждаться.

Ибо своего мышления у человека нет, есть идеи и ложные посылки. Только единицы способны подняться над идеей.

Во имя Идеи «Свобода, равенство, братство» - сотни тысяч людей были гильотинированы в революционной Франции. Был казнен Людовик 16-ый, и так отрекшийся от престола и никому уже не опасный. Но Идея вела рукой палача. И Николай II-ой отрёкся, но во имя Идеи был убит.

Дайте мне рычаг – и я переверну Землю! Дайте человеку Идею – и он перевернет мир!

Не давайте человеку Идеи – ибо он разрушит мир!

Идея – враг логической мысли, она не дает думать, она велит слепо действовать. А если Идея ведет солдат на защиту своей страны? Нет, это не идея, это чувство справедливости, жажда свободы и необходимость. Идея – это другое.

Это узаконенное заблуждение. Вложите человеку в руки оружие, а в голову высокую Идею, и он будет яростно убивать своих ближних. Нужен только соответствующий лозунг, обоснование. И обосновать что-либо так легко, стоит всего лишь объявить свое мнение истинным. 

А ведь претензии на знание истины смешны. Мнение о чем-либо всегда субъективно, объективных мнений не существует. Существуют только субъективные мнения. Поэтому дураки часто свое мнение выдают за "общепринятое". И дураков всегда больше. И трусливых, тех, кто боится увидеть наготу  короля тоже больше.

Чиликов метался на койке, задыхался. Вдруг всё, что он думает – это полная чушь? И он никогда не дойдет до той мысли, что ждёт от него Железнодорожник, и никогда не выйдет из темного чрева лязгающей железом гусеницы.

Выйти через крушение? Каким оно будет? Если физическим, то через боль, и он просто боится, элементарно боится. На что будут жить его жена и дети? Но не мчаться же так бессмысленно целую вечность. Крушение иллюзий? Тех оболочек мышления, в которых живет человек, того панциря, который держит человека в уверенности, что он все делает правильно? Так у него, скорее всего, никаких иллюзий и заблуждений не осталось в эту ужасную ночь. Он уже начал этот процесс.

Обессиленный, Чиликов уснул. И проснулся… от чувства голода. Внезапно подумал, что это? Я хочу есть, я живой!

Выглянул в окно. Брезжил рассвет, деревьев уже не было, вокруг простиралась привычная для зимней Одесщины серая степь с кустиками перекатиполя.

Чиликов выбежал в коридор, заглянул в купе проводника, Железнодорожника не было на месте, и Чиликов от этого ощутил облегчение.

За окном поплыли огни одесского «Краяна».

Чиликов опрометью рванул в купе, схватил свой сак, куртку и выбежал в тамбур.

Поезд уже стоял, дверь открыта.

Чиликов выскочил на перрон, всей грудью вдохнул утренний прохладный воздух, запахло морем, как всегда, когда его долго не было в Одессе, и он забывал этот привычный родной запах.

Вот и его компаньон, нахохлившись от холода, стоит, потирая озябшие руки.

– Чилик, –  сказал он. – Поезд немного опоздал, я замерз. А что это с тобой?