НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ

     Рождённый у моря несёт в себе незримое его присутствие с момента появления на свет Б-жий до самой смерти.

     В крови растворена особая смесь из жажды к неоткрытым островам, к дальним и загадочным странам, к таинственным землям и из нетерпимости к несвободе, к пространству замкнутому и ограниченному.

Поэт, рожденный у моря, обладает всеми этими качествами плюс…то самое, что отличает поэта от тысячи тысяч непоэтов рождённых у моря…  –  душа крылата, в стихах  слышно упругое трепетанье паруса, наполненного ветром попутным, солёным и вольным.

     Долгое время стихи Николая Гумилёва были под запретом, как и его имя, как и всё, что было связано с этим именем. А связано было многое…

     …Хорошо помню себя: в коричневом форменном платье с чёрным передником, с дурацкими бантиками в легкомысленных косичках ( Какие бантики в десятом классе? Может быть, там кроются зачатки моего инфантилизма, который и сегодня при мне. Иначе, отчего бы сын спрашивал с укором: мама, ну когда же ты повзрослеешь…), задающую провокационный вопрос преподавателю русской литературы:

 –  Кто такой Гумилёв?

Преподаватель полоснула взглядом – как лезвием. Ответ был точен, краток и мгновенен:

 – Муж  Анны Ахматовой.

За школьными окнами плавился в солнечном свете сентябрьский день одна тысяча девятьсот семьдесят далёкого года...

     О «Цехе поэтов», о дуэли с Максом Волошиным  – сherchez la femme – (а как без женщины, и звали эту таинственную незнакомку –  Черубина де Габриак, но об этом – после, история её заслуживает отдельного разговора, и мы ещё вернёмся к ней...), о нескольких экспедициях в Африку, о двух «георгиях»  –  солдатских(!) и о многом другом я узнала гораздо позже, чем услышала песенку о жирафе…

   Песенка эта об изысканном жирафе с далёкого озера Чад совершенно заворожила меня, да и не только меня: пожалуй, только благодаря ей, многие уверовали в изящество и изысканность длинношееего, пятнистого существа с робкими газельими глазами.

Потом зазвучали стихи и баллады Николая Гумилёва, вышли книги воспоминаний Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» и "На берегах Сены"...

И ко многим пришло осознание  стихотворной строки-откровения, на какое способен только русский и только поэт: « Золотое сердце России мерно бьётся в груди моей…»

 Предчувствие скорой смерти не покидало его…

 «…Иногда мне кажется, что и я не избегну общей участи, что и мой

конец будет страшным. Совсем недавно, неделю тому назад,

я видел сон. Нет, я его не помню. Но когда я проснулся, я

почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго,

несколько месяцев не больше. И что я очень страшно умру.

Я снова заснул. Но с тех пор, — нет — нет, да и вспомню

это странное ощущение. Конечно, это не предчувствие. Я

вообще не верю в предчувствия, хотя Наполеон и называл

предчувствия «глазами души». Я уверен, что проживу до

ста лет. А вот сегодня в церкви... Но ведь мы не обо мне,

а о Лермонтове должны говорить сейчас.

И вдруг перебивает себя:

— Скажите, вы не заметили, что священник ошибся

один раз и вместо «Михаил», сказал — «Николай».

Я качаю головой.

— Нет, не заметила. Нет, я ведь очень внимательна.

Я бы услышала.

Он недоверчиво улыбается и закуривает новую папиросу.

— Ну, значит, я ослышался, мне почудилось. Но мне с той

минуты, как мне послышалось «Николай», вместо «Михаил»,

все не по себе.» ( Ирина Одоевцева «На берегах Невы»)

 Разговор этот произошёл  месяцев за девять до его смерти,

точной даты которой не знает никто, как и точного места

захоронения.

У Анны Ахматовой есть стихотворение, датированное

16 августа 1921 г.

Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку.
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.

Арестован он был 3-го августа…

24 августа вышло постановление Петроградской ГубЧК о расстреле участников «Таганцевского заговора» (всего 61 человек), опубликованное 1 сентября с указанием на то, что приговор уже приведён в исполнение…

Кенотаф ( памятный крест) находится в Бернгардовке (долина реки Лубьи) около Всеволожска.

В 1991 году Николай Гумилёв был реабилитирован…

Я И ВЫ

Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам -
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.

Я люблю - как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: "Вставай!"

         ПАМЯТЬ

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши

Жизнь ведешь, как под уздцы коня,

Ты расскажешь мне о тех, что раньше

В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,

Полюбивший только сумрак рощ,

Лист опавший, колдовской ребенок,

Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака -

Вот кого он взял себе в друзья,

Память, память, ты не сыщешь знака,

Не уверишь мир, что то был я.

И второй... Любил он ветер с юга,

В каждом шуме слышал звоны лир,

Говорил, что жизнь - его подруга,

Коврик под его ногами - мир.

Он совсем не нравится мне, это

Он хотел стать богом и царем,

Он повесил вывеску поэта

Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,

Мореплавателя и стрелка,

Ах, ему так звонко пели воды

И завидовали облака.

Высока была его палатка,

Мулы были резвы и сильны,

Как вино, впивал он воздух сладкий

Белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,

Тот ли это или кто другой

Променял веселую свободу

На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но святой Георгий тронул дважды

Пулею не тронутую грудь.

Я - угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле,

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный -

И прольется с неба страшный свет,

Это Млечный Путь расцвел нежданно

Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,

Путник, скрыв лицо; но все пойму,

Видя льва, стремящегося следом,

И орла, летящего к нему.

Крикну я... но разве кто поможет,

Чтоб моя душа не умерла?

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души - не тела.

                       ЖИРАФ

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полет.

Я знаю, что много чудесного видит земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран

Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

           КОЛДУНЬЯ

Она колдует тихой ночью

У потемневшего окна

И страстно хочет, чтоб воочью

Ей тайна сделалась видна.

Как бред, мольба ее бессвязна,

Но мысль упорна и горда.

Она не ведает соблазна

И не отступит никогда.

Внизу... Там дремлет город пестрый

И кто-то слушает и ждет,

Но меч, уверенный и острый,

Он тоже знает свой черед.

На мертвой площади, где серо

И сонно падает роса,

Живет неслыханная вера

В ее ночные чудеса.

Но тщетен зов ее кручины,

Земля все та же, что была,

Вот солнце выйдет из пучины

И позолотит купола.

Ночные тени станут реже,

Прольется гул, как ропот вод,

И в сонный город ветер свежий

Прохладу моря донесет.

И меч сверкнет, и кто-то вскрикнет,

Кого-то примет тишина,

Когда усталая поникнет

У заалевшего окна.

         КАПИТАНЫ

На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,

Чья не пылью затерянных хартий —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.

Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,

Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?

***

Нас было пять… мы были капитаны,
Водители безумных кораблей,
И мы переплывали океаны,
Позор для Бога, ужас для людей.

Далекие загадочные страны
Нас не пленяли чарою своей,
Нам нравились зияющие раны,
И зарева, и жалкий треск снастей.

Наш взор являл туманное ненастье,
Что можно видеть, но понять нельзя,
И после смерти наши привиденья

Поднялись, как подводные каменья,
Как прежде черной гибелью грозя
Искателям неведомого счастья.

Судный день

В. И. Иванову

Раскроется серебряная книга,
Пылающая магия полудней,
И станет храмом брошенная рига,
Где, нищий, я дремал во мраке будней.

Священных схим озлобленный расстрига,
Я принял мир и горестный, и трудный,
Но тяжкая на грудь легла верига,
Я вижу свет… то День подходит Судный.

Не смирну, не бдолах, не кость слоновью —
Я приношу зовущему пророку
Багряный ток из виноградин сердца.

И он во мне поймет единоверца,
Залитого, как он, во славу Року
Блаженно-расточаемою кровью.

***

Этот город воды, колонад и мостов,
Верно, снился тому, кто сжимая виски,
Упоительный опиум странных стихов,
Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

В освещенных витринах горят зеркала,
Но по улицам крадется тихая темь,
А колонна крылатого льва подняла,
И гиганты на башне ударили семь.

На соборе прохожий еще различит
Византийских мозаик торжественный блеск
И услышит, как с темной лагуны звучит
Возвращаемый медленно волнами плеск.

***

Старый бродяга в Аддис-Абебе,
 Покоривший многие племена,
 Прислал ко мне черного копьеносца
 С приветом, составленным из моих стихов
 Лейтенант, водивший канонерки
 Под огнем неприятельских батарей,
 Целую ночь над южным морем
 Читал мне на память мои стихи.
 Человек, среди толпы народа
 Застреливший императорского посла,
 Подошел пожать мне руку,
 Поблагодарить за мои стихи.

 Много их, сильных, злых и веселых,
 Убивавших слонов и людей,
 Умиравших от жажды в пустыне,
 Замерзавших на кромке вечного льда,
 Верных нашей планете,
 Сильной, весTлой и злой,
 Возят мои книги в седельной сумке,
 Читают их в пальмовой роще,
 Забывают на тонущем корабле.

 Я не оскорбляю их неврастенией,
 Не унижаю душевной теплотой,
 Не надоедаю многозначительными намеками
 На содержимое выеденного яйца,
 Но когда вокруг свищут пули,
 Когда волны ломают борта,
 Я учу их, как не бояться,
 Не бояться и делать что надо.

 И когда женщина с прекрасным лицом,
 Единственно дорогим во вселенной,
 Скажет: я не люблю вас,
 Я учу их, как улыбнуться,
 И уйти и не возвращаться больше.
 А когда придет их последний час,
 Ровный, красный туман застелит взоры,
 Я научу их сразу припомнить
 Всю жестокую, милую жизнь,
 Всю родную, странную землю,
 И, представ перед ликом Бога
 С простыми и мудрыми словами,
 Ждать спокойно Его суда.

***

Созидающий башню сорвется,
 Будет страшен стремительный лет,
 И на дне мирового колодца
 Он безумье свое проклянет.

 Разрушающий будет раздавлен,
 Опрокинут обломками плит,
 И, всевидящим богом оставлен,
 Он о муке своей возопит.

 А ушедший в ночные пещеры,
 Или к заводям тихой реки
 Повстречает свирепой пантерой
 Наводящие ужас зрачки.

 Не избегнешь ты доли кровавой,
 Что земным предназначила смерть.
 Но, молчи! Несравненное право
 Самому выбирать свою смерть.


***
 Я вырван был из жизни тесной,
 Из жизни скудной и простой
 Твоей мучительной, чудесной,
 Неотвратимой красотой.

 И умер я... и видел пламя,
 Не виденное никогда:
 пред ослепленными глазами
 Светилась синяя звезда.

 Преображая дух и тело,
 Напев вставал и падал вновь.
 То говорила и звенела
 Твоя поющей лютней кровь.

 И запах огненней и слаще
 Всего, что в жизни я найду,
 И даже лилии, стоящей
 В высоком ангельском саду.

 И вдруг из глуби осиянной
 Возник обратно мир земной.
 Ты птицей раненой нежданно
 Затрепетала предо мной.

 Ты повторяла: "Я страдаю",
 Но что же делать мне, когда
 Я наконец так сладко знаю,
 Что ты - лишь синяя звезда.