Мария Шкапская

Мария Михайловна Шкапская (урожд. Андреевская; 3 (15) октября 1891 — 7 сентября 1952) — русская поэтесса и журналистка.
Петербурженка в четвертом поколении, она выросла в условиях, которые ужаснули бы даже бедствующих персонажей Достоевского. Семья мелкого чиновника Михаила Петровича Андреевского (Шкапской Мария Михайловна стала по мужу) не только жила рядом со свалкой городского мусора, но и кормилась с нее. Дети – их было пятеро – тащили со свалки тряпки для продажи старьевщикам и щепки для обогрева. Старшей, Марии, было 11 лет, когда к параличу матери добавилось сумасшествие отца, и девочке пришлось тащить на себе семью из семи человек. В автобиографии Шкапская рассказала об этой своей страде: «Ходила по стиркам, мыла полы, писала на почте прошения и письма, выступала статисткой по рублю за выход в украинской труппе… Кончить гимназию удалось почти чудом, вырывая зубами плату за полугодие».В 1910 году вышла замуж за сокурсника Глеба Орестовича Шкапского /1891 – 1962/

Произведения Шкапской вызвали сочувственные отклики разных по идейным и творческим ориентациям писателей. Павел Флоренский называл ее «подлинно христианской — по душе — поэтессой» и ставил вровень с Цветаевой и Ахматовой. Максим Горький писал Шкапской: «До Вас женщина ещё не говорила так громко и верно о своей значительности». Однако в середине 1920-х гг. в советской литературной критике творчество Шкапской подверглось резким нападкам: в ряде рецензий говорилось о «пагубности» мировоззрения поэтессы, «насквозь физиологичном и иррациональном», которое «заводит в тупик», а сама Шкапская была названа «эпигоном упадничества». В результате со второй половины 1920-х гг. Шкапская отошла от поэзии и в дальнейшем выступала лишь с очерками о жизни рабочих и крестьян, написанными шаблонным языком раннесоветской публицистики.

Воскрешение поэзии Шкапской произошло в середине 1990-х гг. усилиями, прежде всего, М. Л. Гаспарова, высоко ценившего её стихи сами по себе, а сверх того — видевшего в интенсивно использовавшемся Шкапской приёме «мнимой прозы» любопытную теоретическую проблему. Первые книжные переиздания Шкапской осуществлены в 1994г.

                                             Золушка Серебряного Века

Прежде чем опубликовать это вступительное эссе, я забросила в поисковую систему название. Мало ли было «золушек» в Веке Серебряном.

В  нём, как и в любом другом веке, не исключая сегодняшний, были свои короли и королевы, принцы и принцессы, добрые феи и злые колдуньи, пажи и … стрекозы. Значит, были и «золушки». Я не ошиблась.

Поисковик выдал забытое сегодня имя: Мария Моравская.

Но, поскольку «золушка» давно уже стала именем нарицательным, я оставила название.

Речь пойдёт о другой Марии, к которой добрая фея заглянула на минутку, но на бал так и не отправила.

Что ж,  добрых фей на всех не хватает, да и балы во все времена были переполнены.

 …Трёхстворчатое  «итальянское»  –  в гостиной.

То самое, о котором сказано: одно большое окно.

Оно оказалось таким большим и таким грязным, что пришлось провозиться с ним дотемна.

Два маленьких – наверху в детской и узкое, стрельчатое – в кабинете, отняли гораздо меньше времени.

А это…

От холодной воды руки краснеют, кожа трескается и приобретает синюшный оттенок. Эти трещинки причиняют немалую боль, но ещё более неприятно слышать насмешливый голос M-me Эльской:

–  Немедленно приведите в порядок свои руки, m-lle Андреевская! Это руки прачки, а не гимназистки.

Если потереть руки друг о дружку – незаметно – под передником, то к ним на некоторое время возвращается нормальный цвет.

Невесомые батистовые пеньюары, отделанное тончайшим кружевом бельё…

Всё это стиралось легко, но причиняло страдания – о таком белье она могла только мечтать… держа его в своих красных, растрескавшихся руках.

Просыпаться по ночам от ноющей боли в пальцах давно уже вошло в привычку.

От боли было одно спасение: стихи.

Она уходила на кухню, зажигала огарок свечи и писала до утра, бормоча что-то тихонько, потеряв чувство времени и совершенно позабыв о том, что вставать нужно рано.

Язвительные критики назовут её стихи «гинекологическими».

Бледные, истощённые бессонными ночами и кокаином, петербургские богемные дивы найдут в них изрядную долю «животного», плотского эротизма.

Но, совершенно неожиданно для неё самой, стихи очень высоко оценят Блок, Флоренский, Горький, Лозинский и даже, ругая их при этом, на чём свет стоит, Кузьмин:… «…часто грубы, и от неточности выражений, местами непристойны, но поэтическое чувство и движение в них, несомненно, есть…»

И уже через год, в издательстве «Купина неопалимая» выйдет  первый сборник «Mater Dolorosa», и сразу за ним – «Час вечерний», «Кровь-руда».

Так откровенно и сильно, ярко, безо всякого стеснения будет звучать в них женское, изначальное, темное, но не униженное и порабощённое естество.

О плотской любви, о соитии, о зачатии впервые заговорила женщина, не стесняясь, заговорила громко и откровенно.

Но столь же неожиданно быстро умолк её голос, как и прозвучал.

По ночам она по-прежнему просыпалась от ноющей боли в суставах, к которой добавилась ещё одна боль –  выношенных, но невысказанных стихов.

Статьи и очерки, фельетоны и заметки – вся эта работа, которой она изо всех сил пыталась в себе заглушить Голос, удовлетворения не приносила.

Но она, привыкшая к труду с детских  лет, трудилась, не покладая рук, желая быть полезной своему народу.

«Бывшая поэтесса…»  –  долетит однажды, брошенное в спину неосторожно чьё-то узнавание – на грани злорадства и праздного любопытства.

Тогда она полностью осознает: мертва.

Бывших поэтов не бывает.

                            Библия

                          Ее на набережной Сены

                         В ларце старуха продает,

                         И запах воска и вербены

                         Хранит старинный переплет.

                         Еще упорней и нетленней

                         Листы заглавные хранят

                         И даты нежные рождений

                         И даты трудные утрат.

                         Ее читали долго, часто,

                         И чья-то легкая рука

                         Две-три строки Экклезиаста

                         Ногтем отметила слегка.

                         Склоняюсь к книге. Вечер низок.

                         Чуть пахнет старое клише.

                         И странно делается близок

                         Моей раздвоенной душе

                         И тот, кто счел свой каждый терний,

                         Поверив, что господь воздаст,

                         И тот, кто в тихий час вечерний
                         Читал Экклезиаст.

                                            ***

                        Мне снятся русские кладбища

                        В снегу, по зимнему чисты,

                        В венках стеклянных ветер свищет

                        И гнет усталые кресты.

                        Переступивших и достойных

                        Равняет утренняя мгла,

                        И так смиренно, так спокойно,

                         Так много грусти и стекла!

                        Прилечь, притихнуть, стать, как иней.

                        Как этот хрупкий, скрипкий снег,

                        И белых туч на кровле синей

                        Следить прозрачный легкий бег.

                        И знать, что скорби и волненья

                        Сквозь этот снеговой покой

                        Не тронут скорбного успенья

                        Своею цепкою рукой.

                          Сердце в ватке

                         Положу свое сердце в ватку,

                        Как кладут золотые браслеты.

                        Пусть в суровой за счастье схватке

                        Не следит суеверно приметы.

                        На победу надежды шатки,

                        Неудачу пророчат ответы.

                        Положу свое сердце в ватку,

                        Как кладут золотые браслеты.

 ***

 Что знаю я о бабушке немецкой, что кажет свой старинный кринолин, свой облик выцветший и полудетский со старых карточек и блекнущих картин?

О русской бабушке - прелестной и греховной, чьи строчки узкие в душистых billet-doux, в записочках укорных и любовных, в шкатулке кованой я ныне не найду?

От первых дней и до травы могильной была их жизнь с краями налита, и был у каждой свой урок посильный и знавшие любовь уста.

О горькая и дивная отрава! - Быть одновременно и ими и собой, не спрашивать, не мудрствовать лукаво и выполнить урок посильный свой:

Познав любви несказанный Эдем,

Родить дитя, неведомо зачем.

.

Как часто на Монпарнасе грежу я вдумчиво и привычно об Исаакии в темной рясе, о Библиотеке Публичной.

Возглашаю горькие тосты со своею тоской всегдашней за Неву с Литейного моста, за задумчивую водопроводную башню, и даже (тоска безмерна) за Предварилку, что на Шпалерной.

                                       ***

Ты стережешь зачатные часы, Лукавый Сеятель, недремлющий над нами, - и человечьими забвенными ночами вздымаешь над землей огромные весы.

Но помню, чуткая, и - вся в любовном стоне, в объятьях мужниных,

в руках его больших - гляжу украдкою в широкие ладони, где Ты приготовляешь их - к очередному плотскому посеву - детенышей беспомощных моих, - слепую дань страданию и гневу.

                                     ***

Веселый Скотовод, следишь, смеясь, за нами, когда ослепшая влечется к плоти плоть, и спариваешь нас в хозяйственной заботе трудолюбивыми руками.

И страстными гонимые ветрами, как листья осенью, легки перед

Тобой, - свободно выбранной довольны мы судьбой, и это мы любовью называем.

                                     ***

Лежу и слушаю, а кровь во мне течет, вращаясь правильно, таинственно и мерно, и мне неведомый нечеловечий счет чему-то сводит медленно и верно.

Алчбой бескрайною напоена струя, ненасытимая в ее потоках хищность, через века сосудов новых ищет - и вот - одним сосудом - я.

                                   ***

Наследующим имя легион, но нам их лёт невидим и неслышим, а

как им хочется - легчайшим и небывшим - облечься в плоть живую

наших жен.

И воздухом, что так тяжел и густ, дышать у нашего земного моря, и

всех плодов земных - и розовых и горьких - испробовать живой и теплый вкус.

Не загасив огня и травы не примяв, кладут на все таинственную мету, но мы их чувствуем в соблазнах майских ветров и в шелестах июньских трав.

Бесплотная невидимая стая - свиваясь облаком вокруг любовных

пар - колдуют легкие, умело вызывая и в теле трепеты и на ланитах жар.

А после сторожат в ночи зачатный час, чтобы войти и воплотиться в нас

                                     ***

 О Петербурге

Знаю я — стоит на прежнем месте —

Призрачный и шумный и пустой

Белой уподобленный невесте

С дымчатой измятою фатой.

Жизнь идет широко, заполняя

Странные коротенькие дни.

Звонко одеваются трамваи

В красные и синие огни.

Кажется похожим на когда-то

Виденный и позабытый сон.

Снег лежит как шелковая вата,

Улицы закутаны в картон.

Тонким обаяниям послушна,

Чувствую в душе твои следы —

Весь ненастоящий и воздушный

Город, выходящий из воды.

12.01.1915. Тулуза
 

Петербуржанке и северянке,

Люб мне ветер с гривой седой,

Тот, что узкое горло Фонтанки

Заливает Невской водой.

Знаю, будут любить мои дети

Невский седобородый вал,

Оттого, что был западный ветер,
Когда ты меня целовал.
 ***

В ковше Каверинскую Хазу

Дочитывая на лету,

Лететь в трамвае разноглазом

На Николаевском мосту.

И от пролета до пролета

Прочитывая про налет -

Забыть и Хазу, и налеты

Под бешеный трамвайный лет.

И спохватившись у Тучкова,

Что не такой, не тот вагон,

Что вез когда-то Гумилева

Через мосты, века и сон -

Сменить его на первый встречный

И, может быть, опять не тот

И дважды опоздать беспечно

К свиданью деловому - вот

Какая дань весенним светам,

Сумятице весенних дней

От ленинградского поэта.

***

Тумань мне голову, тумань,

Как сладко это мне и внове.

Плывут над временем и кровью

Твои пустынные дома.

И синегрудая мечеть

Отчалила и уплывает.

И бешеным моим трамваем

За нею мне не долететь.

О волны этих рыжих крыш.

Как подлинно его волненье,

И как же он кудряв и рыж,

Безумный ветер современья.