РУДОЛЬФ  ОЛЬШЕВСКИЙ

      Кроме искусства «жить в Одессе», существует ещё великое множество искусств, напрямую связанных с этим удивительным городом.

Искусство говорить об Одессе, писать, петь…

Искусство любить Одессу.

Искусство принадлежать к  славной популяции «Одессит», коя не определяется ни местом рождения, ни местом проживания – среди проживающих в Одессе тоже встречаются одЭсситы.

   С тем, кто впервые попадает в Одессу, происходит нечто, после чего он либо сразу и окончательно – на всю оставшуюся жизнь – влюбляется в этот город, либо…

Впрочем, вторых, равнодушных, было немного – такова сила притяжения солнечного города, центральные улицы которого берут своё начало у моря.

Искусством говорить об Одессе  владеет далеко не каждый, влюблённый в неё.

Очень многие, увы, пытаясь хоть пару слов сказать «за Одессу», используют какой-то жуткий арго, на котором в Одессе… никто не говорит.

И псевдоодесские солёные анекдоты о Саре и Рабиновиче, тоже, увы, не аутентичны.

Настоящий одесский язык – сочный, яркий, богатый эпитетами. Настоящие одесситы говорят о любви к своему городу просто, без идиоматических выкрутасов.

Так легко читается это «люблю» в стихах Семёна Кирсанова, ставших песней – гимном Одессы.

  « Есть воздух, который я в детстве вдохнул,

И вдоволь не мог надышаться…»

В рассказах Олеши, Бабеля, Паустовского, Катаева.

В  миниатюрах Жванецкого – вот он, чистый и свободный одесский язык, настоящий, без пошлости и кривлянья.

«Боже, сохрани этот Город…»

В песне Игоря Ганькевича плещется через край это «люблю»:

«Я горжусь, что здесь родился, здесь и живу…»

В стихах Юрия Михайлика,  Анатолия Гланца,  Веры Зубаревой, Ильи Рейдермана.

В очерках Ростислава Александрова, в поэтической прозе Александра Дорошенко.

   В стихах, с которыми сегодня знакомит вас Diligans, любовь к Городу живёт в каждой строке, неважно, кому или чему посвящено стихотворение или рассказ.

«Он остался одесситом..»,  –  написано в предисловии к его книге, увы, уже посмертной.

Да, именно так.

Не боясь повториться, ещё раз скажу: Не бывает бывших одесситов, как не бывает бывших матерей, отцов, детей.

Как не бывает бывшей Родины.

Дорогие друзья,   Рудольф Ольшевский на страницах Diligans.

         И ДАЛИ МНЕ ИМЯ

И дали мне имя, когда я возник,
Чтоб было названье восторгам и мукам,
Чтоб малый ребенок и древний старик
В пространстве себя обозначили звуком.

И дали мне имя царя и раба,
Чтоб был я рабом или царствовал снова.
И в слове уже отозвалась судьба.
Как странно: судьба, откровенье - и слово.

Как странно. Тем звуком, что вызвала мать,
Познавшая тайну созвучья и духа,
Меня будет полночью женщина звать,
Касаясь губами горячего слуха.

Когда сквозь окно в мой ночной непокой
Посмотрит звезда из пространства иного
И тьма меня спросит: "А кто ты такой?" -
Я шепотом ей назову это слово.

                ИМЯ

И появился колос из зерна,
И птица опустилась с небосвода.
Была нема прозревшая природа,
Когда распределялись имена.

В спирали жизни с первого витка
Рвалась наружу хрупкая основа.
Ни звук, ни голос, вымолвивший слово -
Цвет именем был птицы и цветка.

Цвет, форма - вот в чем суть обнажена.
Пчела летела на медовый запах
И уносила на мохнатых лапах
Лесных полян живые имена.

Своих названий ярких не тая,
Зачатая первоначальным светом,
Трава являлась и зеленым цветом
Кричала изумленно: "Это я!"

"Я облако!" - себя назвала тень.
Пространства представлялись и движенья.
И на воде светились отраженья
Имен и судеб - лебеди, сирень.

Перекликались отблески огня,
Знакомилась песчинка со звездою.
Остановлюсь над темною водою -
А вдруг увижу, как зовут меня.

         СИЯНЬЕ ДУШИ

А когда полетит, словно пух
Одуванчика, легкий и белый,
Замурованный в плоть мою дух
Через небо в другие пределы.

Бог увидит сиянье души,
И движенье придержит немного.
Ангел скажет душе: "Не спеши!
Есть мгновение - спрашивай бога."

И тогда я сумею посметь
Заглянуть за черту разрушенья.
Я спрошу: "Что больней было - смерть?
Или после нее воскрешенье?"

       ОЖИДАНИЕ

Кружилось не спеша веретено,
Фитиль горел, и пахло гарью масло,
И бабочка, влетевшая в окно,
То вспыхивала в сумраке, то гасла.

И глазу было видно далеко -
Песок и море, и полынь, и кони.
И нить лилась светло, как молоко,
По воздуху к ладони от ладони.

Пряла, а на другом конце земли,
Забыв свои обычные ремесла,
Подталкивая к дому корабли,
Как тетиву, оттягивали весла

Мужчины. Потемнели их тела,
Речь огрубела, одичали души.
Они судьбу сменили, но жила
В сощуренных глазах тоска по суше.

По дому, по колодцу, по кусту,
Тяжелой ветке с темным виноградом,
По гладкому тугому животу
Беременной жены, лежащей рядом.

Пряла, глядела вдаль, пока светло.
Темнело - у окна была на страже.
Ждала, и ожидание текло
Меж тонких пальцев теплой струйкой пряжи.

          ГРЕЦИЯ

И опустила Греция мечи.
Устала жить, в который Раз сначала.
Ушла в себя - в артисты и врачи,
Историю противникам писала.

Предсказывала будущие дни
Своим завоевателям. И даже
Растила жен для римской солдатни,
Покорных жен, в тиши тянувших пряжу.

Оливы зрели. Пахнул пылью зной,
Слезился синевою глаз воловий,
Следивший, не моргая, за войной,
Слепой войной - без подвигов, без крови.

Был покорен не Карфаген, не гал,
А грек, великий грек, в веках воспетый,
Но Рим победу праздновать не стал,
Почувствовав тщету своей победы.

Почувствовав присутствие черты,
И воины, как не были упрямы,
А оставляли у ворот щиты,
Когда входили в греческие храмы.

Копье ломали у чужих святынь.
К иным чужим наречиям сурова,
Не заглушила медная латынь
Серебряного греческого слова.

Пусть силе покориться суждено,
Но Греция, открыв свои границы,
Не смешивала горькое вино
Со сладковатым молоком волчицы.

Все приняла, не пересилив зла.
И прижилась заложницей у Рима.
Но песен и богов не предала
И потому была непобедима.

НЕ РОДИЛИСЬ ПОЭТЫ
                         Кириллу Ковальджи

Не отыщешь судьбы, Византия темна,
Погасили свечу у великих икон.
В камни лики ушли, и пустынна стена,
Под которой встречались молитвы и звон.

Ни огня, ни тепла у закрытых дверей,
Ни юродивых, ни моляров, ни менял.
Не припомнишь имен, разве только царей,
Да и то чтоб во времени не был провал.

Рядом вечная музыка греческих струн,
Запах древнего дома и парус, и зной.
Рядом тысячелетия римских канун,
Будто мы это прожили в жизни иной.

Ну, а здесь Византия, империя, власть,
Безголосая святость, слепые грехи.
Камня нет над колодцем Рахили, и страсть
Не заставит пророка идти в пастухи.

Почему на столетия скрыты следы,
Что душа протоптала в смещении сфер,
В совмещении сфер от звезды до орды,
От пещер сквозь Гомера до атомных эр?

Византия пуста. Не слышны голоса
Винарей, звонарей, лекарей, палачей.
Не родились поэты. Темна полоса,
Освещенная только огнями свечей.
Без витии, хотя и полны закрома,
Византия теряет во времени след.
Не родились поэты. И Твердая тьма
Отделила от прошлого будущий свет.

             ЛЕТОПИСЕЦ

И пишется слово, и часто моргает лампада,
И светится время, что вырвано словом из тьмы.
Пиши, летописец, хотя никому и не надо
Твоих откровений в начале бескрайней зимы.

Подуй на ладони, в окно посмотри, и за дело.
Послушай себя, что услышал в душе, запиши.
Так быстро уходим. За тенью торопится тело.
А вдруг и останется облачко, капля души.

А вдруг не исчезнешь ты, пасынок снежной державы,
Который испуганно сопротивляется злу.
Негромко уйдешь и появишься тоже без славы.
Кому воздавать, если тайно писалось, хвалу.

Воскреснешь и щелку продышишь в пространстве ледовом,
В спрессованной мгле отдаленный засветится час,
И вырвется мертвое время единственным словом,
Созвучьем, уже в словарях не означенном - аз.

"Я!" - Это конец и начало великих трагедий.
"Аз есмь!" - В эту строчку вмещаются все времена.
Пожалуйся мне, человек, что убили Редедю,
Что церковь сгорела и что не взошли семена.

Пожалуйся мне, человек, не приемлющий злобы.
Перо наточи и лампаду поближе подвинь.
Холодная мгла за окном. За порогом сугробы.
Да будет услышано тихое слово: "Аминь!"

   НОЧНЫЕ МЫСЛИ

Бездна с нами между снами.
Темным воздухом дыша,
Пробудившись, не словами
В полночь думает душа.

Днем предчувствиям неведом
Давней памяти язык,
Знак, который между небом
И сознанием возник.

В вечном хаосе, в смятенье,
Когда мир незряч и глух,
Тело проскользнувшей тени
Ощутил во мраке дух.

Острый конус пирамиды,
Смысл забытого числа,
Страхи, давние обиды
Тень ночная пронесла.

Господи, не ты ли с нами
Разговариваешь так -
Тенью, светом, не словами,
Чтобы каждый между снами
Понял твой небесный знак.

    СИНИЙ ГОЛОС

Без тропинок и дорожек
Напрямик минуем лес
О скалу наточим ножик,
Чтобы глаже вышел срез.

Непроста твоя наука,
Пережившая века -
Выдуть дырочку для звука
В сердцевине тростника.

В пору поздней косовицы
У невысохшей копны
Сделай горло певчей птицы
Из осенней бузины.

Просверли такую щелку
В узком стебле камыша,
Чтоб чижа и перепелку
Стала окликать душа.

Чтобы мы смогли с вопросом
Обратиться к соловью,
Подари нам, безголосым,
Мастер, дудочку свою.

Надели нас, сделай чудо,
Синим голосом небес,
Сотвори свирель, покуда
Не остыл осенний лес.

Чтобы стаям журавлиным
В камышовую трубу
Я успел сигналом длинным
Прокричать свою судьбу.

     ОДИНОЧЕСТВО

И спокойней живется, и проще.
Приближается возраст беды.
Пустота опадающей рощи,
Одиночество стылой воды.

Что случилось с травой придорожной,
С рыбой, выбравшей тень камыша?
И во мне, и во всем осторожней
И отчаянней стала душа.

И легко одному, и тревожно.
Ветер. Солнечный свет. Синева.
Время необитаемо. Можно
Забывать постепенно слова.

 
          НАРОД

Я не люблю любой народ.
В любом народе дремлет сброд.
Позволь - и тьма со дна всплывет.
Народ не общество, а род.
Он с первобытным гневом слит.
Он верен злу своих обид.
Он мстит за то, что сир и сер.
Слепой инстинкт забытых эр
Его выводит на тропу.
И льется кровь, дразня толпу.
Игрой становится беда -
Сегодня "будем бить жида",
А завтра "русских жги-пали,
У, надоели москали".
Цыгане, татарва, чечня.
В любом народе нет меня.
Я не хочу таких удач,
Чтоб их со мной делил палач.
То, видно, про меня слова -
Иван, не помнящий родства.
Ни кумовства, ни сватовства,
Ни пиршества, ни воровства.
Я помню Моцарта, а он
Был не народом сотворен.
Ну разве Сахаров народ?
Народ - тысячелетний гнет.
Прекрасен человек, пока
Он не толпа, он не века,
Он не табун, он не косяк,
Он не инстинкт, таящий мрак.
Я существую в мире сам,
Я на крови не строил храм.
Я - инородец всех людей.
Ни эллин и не иудей.
Смотрю, как падает звезда
Из никуда и в никуда.

 P.S. Рудольф Ольшевский.

1938-2003. Русский поэт, прозаик, журналист, переводчик. Автор более 20-ти книг, в том числе пяти фантастических романов. Его произведения продолжают издаваться, пользуясь большим спросом. Детство и юность провёл в Одессе. Активно печатался как поэт в московских журналах «Сельская молодёжь» и «Юность». С 2000 г. литератор жил в США, в Бостоне. Рудольф Ольшевский скончался 4 сентября 2003 г. в Бостоне, во время встречи с читателями.

Ссылка на другие ресурсы

http://zhurnal.lib.ru/o/olxshewskij_r_a/