воду, кувыркнулось, и, зачерпнув воды, замерло, мигая серебристыми

звездами.

Утолив жажду, Тим поставил ведро на сруб, и огляделся.

Их фамильный дом был единственный среди многоэтажек,

 окружавших его дугой, в форме подковы.

Дом был необычный: цоколь был выложен из белого пильного

камня, а стены первого и второго этажа  —  из красного кирпича, мансарда была выполнена по проекту отца, а плоская крыша с загнутыми краями напоминала китайскую пагоду.

Когда-то здесь стоял деревянный дом, который построил еще прадед Тима; на первом этаже в зале висела на стене его фотография, на которой он был в форме железнодорожника: худощавый, прямой, с открытым лицом и ясным взглядом чуть изумленных глаз.

Он помнил, как отец сказал однажды: «Хорошо было бы жить тогда и рисовать такие красивые лица».

На что бабушка, которая, по ее словам, пострадала от прежней власти, хоть и дослужилась до высоких чинов, возмутилась:

—  Вот и рисовал бы лагерников с красивыми лицами в Воркуте.

Отец не спорил. Все знали, что с бабой Шурой лучше было не связываться.

Она много такого рассказывала, во что Тим верил с трудом: уж слишком отличался тот мир, в котором жили его предки, от мира сегодняшнего.

Дом их всегда выделялся среди остальных, которые хозяева продали без сожалений, — а они свой отстояли. Хотя, чего только не предпринимала строительная компания, чтобы завладеть им: и сваливала мусор у ворот, и перекрывала воду, и кипятила смолу с подветренной стороны, так что дым залетал в окна, но не тут-то было: бабушка, которая последние годы тихо грустила на пенсии, обретя новую цель в жизни, развила такую бурную деятельность, что им даже дали разрешение в мэрии на еще один водоотвод, чего не удавалось добиться и в лучшие времена, когда был жив дед Тима.

Дом возвышался над рекой, с тыльной стороны его к реке сбегал крутой склон, поросший кустарником, а из окон мансарды летом были видны желтые отмели, на которые набегала пенистая волна, а зимой, когда река замерзала, на ней колко искрился зеленоватый, как

медь, лед. Вдаль, по правую руку тянулся парк, усаженный липами, каштанами, орехами, голубыми елями и тополями, а на горизонте виднелся речной порт.

Двор был огорожен высоким забором, с кирпичными фигурными столбами, украшенными барельефами; летом его укрывали раскидистые кроны фруктовых деревьев, но зимой, когда листва облетала, и замерзшие ветви звенели на холодном ветру, для жильцов верхних этажей весь двор был виден, как на ладони.

Сад за последние годы так разросся, что ветви многих деревьев свисали через забор, и вся соседская ребятня с удовольствием лакомилась яблоками и сливами. Тим заметил, что сливы в его отсутствие уже осыпались, но ветви яблонь упруго клонились к земле, отягощенные сочными, сладкими плодами; в лучах вечернего солнца ярко сияла роса на траве, а по углам двора  тихо стояли высокие сосны, на которых круглый год трещали вокруг своих гнезд сороки.

Казалось, осень только чуть дохнула, а деревья уже расцвели яркими красками.

«Как на картинах отца»,  —  подумал Тимофей, вспомнив, что отец больше всего любил рисовать осень, находя особую прелесть в ее огненно-рыжей красе.

— А-а, — вернулся!

Раздался за спиной возглас, и лязгнула железная калитка.

У входа стояла бабушка.

—  Смотри, загорел как, а! Ну, чего улыбаешься, лучше бы помог бы…

Бабушка передала ему сумки, достала из ящика матерчатые перчатки, совок, и стала окучивать георгины, которые росли вдоль гравийной дорожки.

Шагая по хрустящему гравию, Тим подумал, что она могла бы его встретить и поприветливей.

Бросив сумки с продуктами в зале, Тим поднялся в спальню; внимание его привлекла девочка, которая стояла на балконе соседней десятиэтажки.

В этот момент к подъезду с шумом и треском подъехал фургон с мебелью, сдал назад, и выворотил бордюр; из «Вольво», которое сопровождало фургон, хлопнув дверцей, выскочила женщина,  в желтом сарафане, и накинулась на водителя:

— У тебя что повылазило! Боже, куда мы попали! –  протянула она, озираясь по сторонам.

—  Тоже мне царица-кикимора,  —  подумал Тим, и его внимание вновь привлекла девочка, которая, помахав рукой, крикнула с балкона: «Мама!»

Ей пришлось встать на цыпочки, чтобы опереться о перила высокой лоджии, а потом она вдруг развернулась, взмахнула рукой, и сделала шаг в сторону Тима, как балерина.

— Артистка, — усмехнулся он.

Незаметно Тим приоткрыл окно, и тут вдруг до него донеслось пение. Девочка пела английскую балладу. Голос ее отражался от высоких стен, как в рукотворном театре, где сводом служило небо, она так увлеклась пением, что совсем не замечала, что за ней наблюдают, улыбка не сходила с ее лица, и Тим почувствовал, что вот сейчас она уйдет, и волшебство кончится.

Только раз он испытал в своей жизни такое чувство, когда собирал с родителями в лесу грибы, и столкнулся с оленем. Он столкнулся с ним нос к носу, и олень и он сам не успели сперва осознать,

что случилось, и замерли на мгновение, разглядывая друг друга, и Тим успел рассмотреть его бархатистый нос, и влажные подрагивающие губы, и ветвистые рога. Олень грациозно поднял голову, и мелко подрагивая кротким пушистым хвостом, прядал ушами, прислушиваясь к звукам,  идущим из глубины леса, он его совсем не боялся, и продолжал спокойно жевать мох, которого много росло в подлеске. На всю жизнь Тим запомнил этот «олений» взгляд, в нем не было испуга, или изумления, в нем была спокойная грация красоты, и чистота, и готовность к прыжку и полету. Хрустнул рядом сучок. «Тим, ты где?»  —  раздался голос мамы, и олень, насторожившись, гордо, с достоинством шагнул в росистый туман. Никогда, ни до, ни после, Тим не переживал такого яркого мгновения, такой волнующей красоты.

И вот это ощущение вновь посетило его, и вдруг девочка, продолжая петь, обернулась, на мгновение их взгляды встретились, а потом она резко оборвала пение, фыркнула, и вышла с балкона, громко  хлопнув дверью.

В этот момент Тим заметил у ворот Веру, она сделала ему знак рукой, чтобы он спустился.

« Ну, что ей опять?» — удивился он.

— Выйди, дело есть! — позвала она, махнув рукой.

Они учились вместе с первого класса, еще на микрорайоне, а потом в один год перевелись в новую школу, и Верка всегда была рядом, всегда водилась с мальчишками, и где они только вместе не лазили.

Конопушки весело прыгали у нее на лице, и выгоревшие волосы летом оттеняли загар, но больше ничего примечательного в ней не было, она была такая, как все девчонки, пожалуй, только не дулась так, как  другие, и все время пропадала с мальчишками, а куклы  –  это было не для нее.

Но Тим всегда относился к ней, как к чему-то обычному, постоянному, тому, что всегда рядом.

«Вера? А, Вера…»  —  небрежно отзывался он, когда кто-нибудь из приятелей спрашивал о ней.

Правда, за последний год кое-что изменилось, непонятно почему, но иногда он испытывал странное томление в ее присутствии, и это его и волновало и будоражило, и требовало какого-то выхода, но какого, он еще и сам не знал.

— Отец приехал, —  произнесла Вера с придыханием, когда он спустился. — Подарок тебе привез.

— Какой подарок?

— Идем, сейчас сам увидишь.

Когда они ехали в лифте, Тим вдруг почувствовал, как его потянуло к ней, но девочка смотрела на него ясно открыто, ее глаза сияли, и он стряхнул с себя наваждение.

Лифт поднимался очень медленно, и они не проронили ни слова, каждый думая о своем.

—  А, привет, переплетчик!  —  протянул ему руку отец Веры и приветливо улыбнулся.

Этот прозвище он ему дал за то, что мальчик однажды собрал

у них журналы «Вокруг света» и переплел в мастерской за свои деньги, и теперь «подшивка» стояла в гостиной на видном месте, за стеклом старинной горки из красного дерева.

В гостиной, под антресолями, в нишах стенки были расставлены статуэтки, лежали всякие безделушки из цветного стекла и слоновой кости, скребки, наконечники копий, но все это, на взгляд Тима, не представляло особой ценности, за исключением, конечно, монет.

Но то, что отец Веры показал Тиму на этот раз, стоило потраченного времени: маска была редчайшая, сделана из эбенового дерева, с особой раскраской. Это была ритуальная маска мага дождя, подобные маски находили французские исследователи в Судане, на границе Сахары.

— Откуда она у вас, дядя Андрей? — спросил Тим, рассматривая, как завороженный маску.

— Выменял у одного вождя на патроны.

— На патроны?

—  Ну, у них там гражданская война, и мы помогали повстанцам.

— А-а, — протянул Тим.

Он продолжал с интересом вертеть в руках маску, а потом вдруг попросил Веру: «Примерь, пожалуйста».

Она приложила маску к лицу, и сквозь прорези в маске блеснули ее глаза.

Тим только сейчас впервые заметил, что глаза у нее изумрудного цвета с золотистыми крапинками на радужной оболочке. Выгоревшие, светло-русые, белые, как крыло голубя, волосы, изумруд глаз и пастельно-коричневые тона маски с яркими разводами золота и охры, — все это создавало удивительное впечатление.

Но самое замечательное было то, что ему показалось, будто маска вдруг ожила, исчезла ее  магическая суровость, ее  губы ожили и расплылись в полуулыбке.

Тим стряхнул с себя наваждение и восторженно протянул:

— Ве-ещь!

— Или? — подмигнул ему отец Веры. — Бери, дарю, тебе специально вез.

Вскоре они сидели втроем на кухне, и Тим с удовольствием жевал шербет, пахлаву и рахат-лукум, слушая рассказы дяди Андрея о жизни в Африке, маска лежала у него на коленях, но почему-то перед внутренним взором у него была не белая пустыня с песками, шатрами и караванами, а все время стоял новый образ Веры. Неожиданно у него зазвонил мобильный телефон.

— Тимофей, ты где!? Завтра же первое сентября! — без предисловий начала мама.

— Да, да, сейчас иду, — сказал он, поднимаясь.

— Вера, завтра же в школу!

—  Ой, точно! Я совсем забыла,  —  прикоснулась пальцами к вискам Вера.

— Заходи, здесь тебе всегда рады! – положил ему руку на плечо дядя Андрей, когда Тимофей обулся.

—  Доченька,  —  нежно притянул он Веру за плечи, когда за Тимом захлопнулась дверь. — Как я тебя люблю!

—  И я тебя, папа,  —  прижалась она к нему, ощущая покой и умиротворение.

                                                                             ***

— Явился, не запылился!

Услышал с порога Тим возглас бабушки, которая раскачивалась в кресле-качалке,  —  она приподняла голову, и Тим заметил, что она вновь сделала себе клубничную маску.Бабушка наотрез отказывалась стареть, одевалась с шиком, красила волосы хной, и, по ее словам, за ней приударяли еще вполне состоятельные мужчины.Своими нарядами она затмевала даже маму,  хотя сделать это было несложно,  мама в последние годы перестала обращать внимание на себя, в офис ездила в одном и том же деловом костюме, а по городу, в магазин, или к приятелям  –  в простенькой блузке, джинсах и сандалиях. Мама была задумчива, прежде они всегда проводили последний вечер августа в семейном кругу, вместе с отцом; домработницу, тетю Настю отпускали, и готовили ужин сами, отец очень вкусно готовил мясо по-французски.

— Привет! — обронил Тим, заметив маму у плиты. Повинуясь невольному порыву, он подошел к ней и поцеловал ее в щеку. И та почувствовала в его робком поцелуе теплоту и нежность, и по привычке, сама поцеловала его сначала в затылок, а потом слева, за ухом, уткнувшись носом в рыжие вихры, которые пахли юношеским потом и морем, почему-то именно морем. У него всегда, с раннего детства, волосы пахли морем: сначала тем особым, пронзительно-нежным запахом, которым пахнут волосики грудничков, а потом, лет с трех,  —  именно  характерным запахом йода, соли и водорослей.

— Привет, сынуля! Как ты загорел! — отодвинулась она.

Тим ловко закинул себе в рот кусок сухаря.

—  Погоди, аппетит перебьешь… —  улыбаясь, мама слегка оттолкнула его.

Потом, когда они сидели втроем на веранде и  пили чай в сумерках, слушая пение вечерних птиц, Тим вновь заметил девочку на балконе соседнего дома: она повесила на веревку полотенце, привстав на цыпочки, и на мгновение задержалась, окинув взглядом двор, и Тим попытался представить, кто она, и сколько ей лет, но когда он думал о ней, у него все плыло перед глазами, и вытеснялось образом Веры, примеряющей маску. Это было странно, потому что он никогда прежде о Вере так много не думал.

И ужин, и весь вечер проходил спокойно и мирно, говорили мало, и каждый думал о своем. Бабушка, искоса, с интересом поглядывая на него, удерживалась от замечаний. Мама была молчалива, задумчиво потягивая банановый ликер. Но тень какого-то изменения все же коснулась их, впорхнула в их дом, как большая ночная бабочка, и, осыпая пыльцу с крыльев, начала носиться вокруг лампы.

На город уже давно опустились сумерки, а веранду по-прежнему освещала только одна лампа, и их лица постепенно таяли в полутьме, и они сидели тихо, не произнося ни слова, будто опасаясь

спугнуть тишину.

Вскоре  двери веранды перестали звенеть от шагов, бабушка похрапывала в шезлонге, пение птиц стихло, и тонкий серп молодого месяца закачался тихо в звездном небе. Тим задремал и медленно погрузился в теплую воду сна, и вновь ему привиделась ночь, когда дедушка будил его на его первую рыбалку, и он с трудом продирал глаза, и, поеживаясь от холода, одевался, и шел во тьме вслед за дедом к реке, которая маслянисто поблескивала в ночи.

Была весна, река разлилась, и когда они шли на лодке вдоль берега, было слышно, как с бульканьем отваливаются пласты земли, и рушатся песчаные наносы, а ошалевшая от весны рыба выпрыгивала буквально из-под лодки. Сидя на корме, Тим невольно опустил руку в воду и удивился, насколько она была теплая; дедушка улыбался ему, налегая на весла.

Сперва они решили порыбачить в лагуне, укрытой вербами, но рыба ушла через протоку, и тогда они вновь направились к мысу, где рос камыш; на востоке медленно вставало солнце, и розовые блики дробились на воде, солнце было такое легкое, воздушное… и Тим смотрел на него, пока не поплыли радужные круги перед глазами, а потом отвернулся, наблюдая, как вода за кормой струилась, как расплавленное стекло, и почему-то спросил:

— Дед, скажи, а умирать больно?

И дедушка опустил весла, и не знал, что и ответить.

— Все зависит от того, как живет человек, понимаешь?

— Нет, — взглянул на него Тим.

—  Если человек живет, как велит ему сердце, тогда смерть  –это красивая белая кобылица, которая переносит тебя с одного берега реки на другой.

— Кобылица…

—  Конь, кобылица, неважно…А если человек всю жизнь обманывает себя, обижает людей, тогда он тонет в этой реке, лошадь сбрасывает его. Однако, какие странные мысли приходят тебе в голову в восемь лет!

Но Тим уже не слушал его, он смотрел на розовые блики на воде, на оранжевый туман над рекой; плескалась волна о берег, река обдавала их шумом, сиянием, и ветром, но он не замечал ничего, он только видел себя на белом коне, с длинной золотистой гривой, который в долгом, умопомрачительно-долгом прыжке переносил его на  себе через водяную бездну.

.