Февральская остановка DILIGANS была посвящена творчеству Бориса Леонидовича Пастернака.

Каким-то особенным теплом была наполнена вчерашняя встреча, на которой звучали стихи Пастернака, его переводы.

Елена Куклова прочла отрывок из своей программы, созданной по переписке Бориса Пастернака  и Марины Цветаевой…

Стихи Пастернака звучали вчера и в прочтении Семёна Абрамовича.

Не погрешу против истины, если скажу: расходиться не хотелось – вечер действительно выдался тёплым, звенящим и светлым. «Послевкусие» вчерашней встречи всё ещё переполняет меня.

Спасибо всем, кто пришёл и всем, кто хотел прийти.

Очень хочется поблагодарить Ростиславну – Оленьку Лесовикову: эти замечательные снимки сделаны ею.

 До мартовской остановки DILIANS !

Следите за анонсами на нашем сайте.

Напоминаем  всем, также, что виртуальная гостиная DILIGANS всегда открыта для тех, чьи помыслы чисты.

                Лоскутное одеяло  воспоминаний

     Детские воспоминания ярки и пёстры, как лоскутное одеяло, сшитое из кусочков отслуживших свой срок вещей. Сейчас этот стиль, вновь обретённый нами, «иванами родства не помнящими», весьма популярен под чужим названием «печворк». Книги, подушки, одеяла, коврики, елочные игрушки…  А однажды я случайно попала на сайт английского дизайнера, который делает мебель в стиле «печворк».
Какое оно, лоскутное одеяло воспоминаний? Из чего сшито?
   Из первых шагов и первых падений, первых удач и промахов,  из первых попыток  как-то заявить о себе,  из  «первых радостей»  и  разочарований…. 
И, конечно же,  из первых слов.

В этих пёстрых лоскутках согреваешься, ибо памяти человеческой присуще одно замечательное свойство: помнить только хорошее. А плохое… Да его ведь и вовсе нет. Всё, что происходит с нами, мы раскладываем по полочкам: вот полочка «плюс», а вот – «минус». И что для одних – во благо, для других – оборачивается злом… Но оставим теорию относительности, сегодня мне хотелось бы рассказать вам об одном из множества лоскутков, под названием « первая книга».
   Не знаю как вы, а вот я, пока не научилась читать, была убеждена – это всё оттого, что книги, которые я пыталась прочесть, и которые читают с умным видом взрослые, написаны не мной.
 А кем же тогда? Ими, конечно, взрослыми, потому им в книгах  этих всё понятно.
Осознанное решение написать «свою» книгу, чтобы потом читать её с таким же «умным», многозначительным видом, пришло ко мне года в четыре. Испортив мамину тетрадь, предназначенную для написания календарных планов ( она преподавала русский язык и литературу в школе), всевозможными «каляками», более похожими на пиктографы, чем на буквы,  я с важным видом уселась в папино любимое кресло и принялась читать:
  «Что болтунья Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда!»

Мама потом говорила, что ей стоило немалых усилий сдержать смех.

 – Сама стихи написала, дочка?
 – Сама,  – в этот момент щёки мои раздувались от важности, от «самости».
 – А слово «сама» начинается на удивительную букву. Вот тебе  СОК – он тоже начинается на эту «самостоятельную» букву, как и СТАКАН, в котором находится. А вот тебе СУШКА.
Мама ловко разломала сушку на две половинки, и в руках у меня оказалась настоящие буковки «С», вкусные и хрустящие.
С мамой каждая буква становилась удивительной, даже таинственный «мягкий знак», который долго для меня оставался загадкой, как впрочем, и знак «твёрдый»… ( что за буковки такие – буква есть, а звука – нет).

   Годам к пяти я выучилась читать самостоятельно, а первой моей книжечкой стал маленький, тёмно-зелёный томик Агнии Львовны Барто. Я всё-таки прочла то, что было написано не мной, и не просто прочла, а заучила наизусть и запомнила на всю жизнь.
Мама с неизменной улыбкой вспоминала этот случай, который она окрестила "неосознанным, но вполне сознательным плагиатом", а сегодня я вспоминаю те далёкие дни и с улыбкой и со слезами  – а как иначе о тебе вспоминать, моя далёкая-близкая, моя замечательная...

По этой же книжечке училась читать и моя младшая сестра, и мне позволялось принимать в это самое активное участие.
   Сыну моему томик Агнии Барто достался «в наследство», и он тоже выучился грамоте, благодаря её удивительным стихам. Семейную реликвию, изрядно потрёпанную и потерявшую в битве с неграмотностью свой зелёный переплёт, мы храним как зеницу ока. Наверное, можно было бы купить новую книгу – тогда уже появлялись новые издания: красочные, на хорошей бумаге, с картинками… Но сын, почему-то, прикипел именно к этому томику и слышать не хотел о новой «Барто».
    Баллады Жуковского, которые отец читал мне лет с  пяти, я тоже заучила наизусть – и была   уверена, что это он, отец, их придумал. Тогда же или чуть позже, лет в семь, я услышала от него «Мерани», «Синий  цвет» и другие переводы Пастернака.
Пе-ре-вод…
Он несколько раз повторял мне это слово, объясняя, какая ответственность лежит на переводчике, ведь он обязан донести читателю не только смысл произведения, не только сухое, скудное содержание, а сделать так, чтобы произведение это и на чужом языке звучало в полную силу             особенно, когда переводились стихи.
   Я представляла себе сам перевод в виде театрального действа, где главная героиня ( я конечно) пробиралась через бушующую горную реку, осторожно ступая по шаткому виадуку.  А на том берегу, куда стремилась не в меру строптивая, главная героиня, было темным-темно…

И тут возникал он – переводчик. И  сразу становилось светло, солнечно. И непонятные слова, которые звучали то громко, то чуть тише, становились понятными и складывались в строчки…
    В них проступало что-то волшебное, магическое, от которого тишина в комнате оживала и наполнялась шелестом листвы, шумом дождя, его размеренностью, сбивающейся вдруг в самом неожиданном месте. Нежность первого снега, грусть листопада, невыразимо прекрасный, залитый чернилами февраль…
«Борис Леонидович Пастернак»…  Родители произносили имя поэта шёпотом, причину которого я поняла несколько позже, без всяких объяснений.
Его «Мерани» я боялась до дрожи в коленях. Особенно тех слов, где «...  могилу ворон выроет, а вьюга завоет, возвращаясь с похорон…». Но когда отец усаживался на краешек моей кровати и спрашивал, что прочесть, я отвечала «Мерани».  Он, усмехнувшись, начинал:

«Стрелой несётся конь мечты моей,
Вдогонку ворон каркает угрюмо.
Вперёд, мой конь, мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.»

После «Мерани»  всегда читался «Синий цвет», и Конь Мечты – Мерани – виделся мне синим.

«Он прекрасен без прикрас  –
Это цвет любимых глаз,
Это взгляд бездонный твой,
Напоённый синевой,
Это цвет моей мечты,
Это облик высоты.
В этот голубой раствор
Погружён земной простор».
    Помню, что неоднократно пыталась нарисовать этого волшебного Коня, но мама всячески пресекала мои попытки мягко, но настойчиво: «Ты бы лучше написала что-нибудь… Или прочла бы – там, на столе книга для тебя.»
Очевидно, синие хвостатые гусеницы с крыльями, мало напоминали ей Мерани, а поклонницей Пикассо мама не была. Ей больше Крамской нравился.
Написала «что-нибудь»…  Это "что-нибудь" потом читалось, проверялось, ему давалась оценка, очень редко бывшая высокой  – настолько высоки были требования и критерии. Впрочем, это касалось только меня. По отношению к остальным своим ученикам ( а их у неё было немало ,    всё-таки, более сорока лет в педагогике) мама была требовательна, но не настолько строга.
 А вот в отношении чтения «что-нибудь» никогда не произносилось: родители вели жёсткий контроль за тем, что читалось мной, а впоследствии и сестрой.
… Пастернаковские переводы открывали для меня миры доселе неведомые. Мне, – со скудными познаниями французского, со школьным курсом немецкого удавалось прочесть оригиналы текстов. И только…  Ну, основной смысл я, конечно, понимала. Но при таком прочтении и "понимании" терялось то, что называется поэзией.
Пастернаковская нежность перевода завораживает, особенное отношение к слову, –  как к ребёнку… Иногда просто чувствуешь, как он баюкал, лелеял, любил слова…
И потому  верленовская «Хандра», для меня  – «Хандра» пастернаковская:
«И в сердце растрава,
И дождик с утра.
Откуда бы, право,
Такая хандра…»

Николозо Бараташвили, его «Мерани» и «Синий цвет»  для меня – пастернаковские:

Стрелой несётся конь мечты моей,
Вдогонку ворон каркает угрюмо.
Вперёд, мой конь, мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.

Вперёд, вперёд, не ведая преград,
Сквозь вихрь и град, и снег, и непогоду.
Ты должен сохранить мне дни и годы.
Вперёд, вперёд, куда глаза глядят!

Пусть оторвусь я от семейных уз,
Мне всё равно. Где ночь в пути нагрянет,
Ночная даль моим ночлегом станет.
Я к звёздам неба в подданство впишусь.

Я вверюсь скачке бешеной твоей
И исповедаюсь морскому шуму.
Вперёд, мой конь, мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.

Пусть я не буду дома погребён.
Пусть не рыдает обо мне супруга.
Могилу ворон выроет, а вьюга
Завоет, возвращаясь с похорон.

Крик беркутов заменит певчих хор,
Роса небесная меня оплачет.
Вперёд! Я слаб, но ничего не значит.
Вперёд, мой конь! Вперёд во весь опор!

Я слаб, но я не раб судьбы своей.
Я с ней борюсь и замысел таю мой.
Вперёд, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.

Пусть я умру, порыв не пропадёт.
Ты протоптал свой путь, мой конь крылатый,
И легче будет моему собрату
Пройти за мной когда-нибудь вперёд.

Стрелой несётся конь мечты моей,
Вдогонку ворон каркает угрюмо.
Вперёд, мой конь, мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.

( перевод с грузинского 1938г.)

  Со стихотворением "Мерани" произошла довольно занимательная история. В 1968 году  Союзом Писателей был объявлен конкурс перевода стихотворения Николозо Бараташвили «Мерани». В сборнике, вышедшем после конкурса, было опубликовано 28 переводов. Евтушенко, Луговой, Смеляков, Ахмадулина,  – их переводы в отличие от пастернаковского, не дают определения Мерани. Что это?  Или… кто? Призрак? А может быть, дух?
Но  Пастернак не только перевёл «Мерани», он ещё и дал определение, что же такое Мерани, причём сразу же, в первой строке: Конь Мечты.
  Сегодня, как и вчера, впрочем, всё ещё проводится сравнительный анализ переводов Пастернка.  Многие считают, что его переводы далеки от подстрочников и авторских текстов, но…

 Мастер поэтического перевода, Пастернак утверждал, что перевод должен быть самостоятельным художественным произведением. "Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности", - пишет он в своих "Замечаниях к переводам Шекспира". Мелочное сходство с оригиналом не привлекало Пастернака. "Такие переводы не оправдывают обещания. Их бледные пересказы не дают понятия о главной стороне предмета, который они берутся отражать, - о его силе." Пастернак считал переводы частью собственного творчества и не был приверженцем абсолютной точности.
Так кем является переводчик поэзии? Несомненно – поэтом, то есть, человеком владеющим основным языком – поэтическим. Это касается и прозы, я не помню, кому принадлежит утверждение: поэт поверяется прозой…
Переводчик – проводник. Ведь человеку владеющему, к примеру, английским языком, не составит труда прочесть текст на нём. А дальше? Так и видится разочарованный читатель, на устах которого застыл вопрос: ну и где же здесь поэзия? И именно переводчик в данном случае становится проводником в поэзию.
       Лоскутное одеяло воспоминаний согревает, позволяя душе отогреться и почувствовать себя парящей, совсем как в детстве, когда столько всего открыто, а не открыто – ещё больше, и осознание того, что всё ещё будет, помогает оторваться от земного, помогает парить на крыльях мечты.