Открываю книги наугад…

Всегда, а если быть более точной, с того самого дня, как взяла в руки первую свою книгу.

Само собой разумеется, что делалось это неосознанно – из детского любопытства, отнюдь не праздного.

Осознание пришло несколько позже, а любопытство никуда не исчезло – осталось, как осталась и привычка – открывать книги наугад.

И, если «цепляет» строка, в середине ли, в конце ли – неважно, значит «цепляет» и вся книга, как правило.

Особенно, если книга эта – сборник стихотворений.

Особенно, если на странице, открытой наугад, ( я намеренно не говорю «на случайной»: между «наугад» и «случайно» существует множество отличий) возникает стихотворение «Лекарства осени».

И достаточно уже только одного названия, чтобы где-то в области средостенья стало тепло. Ведь об осени…я всё-всё-всё знаю, и только осенью живу и дышу, и летаю.

И все её лекарства действенны и целебны…

   А дальше открывается сердцу дорога «… в край, где кончается паковый лёд, где мистраль на толщину лепестков обгоняет сирокко…» и выводит к дому, который так похож на мой, и тем, что « старенький», и тем, что ему «…всего-ничего, лет, примерно сто сорок…». Да и кот – один из обитателей  этого дома, напоминает моего, если не брать во внимание несколько несущественных отличий: несколько белых отметин на кончике хвоста, на лапах и усах… Право, всё это сущие пустяки, сам-то он считает себя абсолютно чёрным, я знаю.

   …Иду в начало книги.

Оттолкнувшись от «Лекарств осени», ориентируясь по «Картине мира», как по карте, иду, повторяя как заклинание только что обретённое: «…хочешь счастья – готовься!»

И понимаю, что поэт говорит со мной…

Да, именно разговор происходит, неторопливый, откровенный, негромкий.

Не монолог, не диалоги – разговор, и собеседники поэта – весь мир и…я.

Вот оно что…

Что нужно для того, чтобы читатель ощутил себя собеседником?

Ни много - ни мало, всего лишь, чтобы время пришло.

Для поэта.

Для читателя…

Для разговора.

                    Лекарства осени

Сонная россыпь прикроет стотысячный глаз,

бережно аккумулирует слёзы Каллисто,

но, уловив их мерцание, некто Пегас

льёт эту воду на мельницу эллиниста.

Льёт неразборчиво, промысел нынче такой

что, добираясь до дому, срываешь все вещи.

Небо не серое, это у нас голубое,

просто немного горчит, т.е., попросту, лечит.

Без флюорографии ясно: ноябрь нездоров,

полночь сырые кварталы микстурами поит,

ливневое полоскание горла дворов

лечит ангину пространства в запущенной форме.

Льют до рассвета гриппозный раствор фонари.

Чавкает сумрак, не зная - в отсутствие Феба -

чем бы порадовать, что бы ещё нам налить

из оловянной посуды осеннего неба.

В небе вольфрамовый гелий убавил расход,

ветер деревьями изображает сальсу.

Время невозмутимо срезает год

и присылает в коробочке, словно палец.

Этот пейзаж преднамеренно однобок

как парижанка с открыточки Belle Epoque,

что ожидает мужчину при полном забрале.

В парке напротив легко воскурился дымок -

в парке напротив, наверное, папу избрали.

Тянет зимою, давно уже птицы на юг

тащат повозку; один только зяблик пугливый

не улетел до сих пор, в облаках колею

тщится найти, но её вымыл утренний ливень.

А на бульваре растения пьют арбидол,

и анфилады домов, и шатёр шапито,

что им с того, что какая-то серая птица,

высмотрев инверсионный пунктир в небесах,

вслед самолёту на миг забывая дышать

делает медленный шаг - и не может решиться.

                     ***

Может и правда, послушай, может и впрямь

в каждой заброшенной комнате есть рояль

или гобой,

но каденция только у Бога?

Тихо со мной на плоскости сердца постой,

это не ветрено, веришь, не одиноко,

просто, наверное, так и случится - февраль,

дальняя даль и такая же точно дорога

в край, где кончается паковый лёд, где мистраль

на толщину лепестка обгоняет сирокко.

Чудится, эти муссонные сны неспроста

дразнят рассвет, что унылую слякоть - гвоздика

алая, как догорающий аэростат,

и бесполезная, словно глаза Эдипа.

Капля на яблоке глаза легчайшим нажатием

лечит до соли иссушенное колесо рта -

это и есть панацея от всех проклятий

по эту сторону горизонта

                    ***

Небо приходит во двор по весне

прыгать на детской площадке; за урнами

тлеют остатки осенних газет -

больше полгода как дворник умер.

И, безнаказанный до облаков

(тех, что не в силах уже повториться)

ветер снимает со всех языков

эха - невидимые частицы

«не», тормоша одинокий глагол,

но не меняет прошедшее местное

время - не-вырвался, и не-пришёл.

Нет, не нашёл, моя принцесса.

Лёд отколов с голубых каблуков,

мартовский дождь семенит без оглядки,

и, проступив как на марлечке кровь,

утро играет с будущим в прятки.

Детство привычно стоит в уголке

банкой варенья - и с нас ещё станется

не донести, расплескать по щеке

то, что за ложечкой тянется, тянется

                          Картина мира

Я проживаю в квартире, где нет фотографий,

так - вообще - они есть, но их нет на обоях.

Здесь добывает тяжёлый свой хлеб Амфибрахий,

чёрный наш кот, и, конечно, собака с женою.

Наша квартира находится в стареньком доме,

дому всего ничего - лет, примерно, сто сорок.

Да, в девятнадцатом веке умели построить

и белокаменный дом, и бриллиантовый город.

В городе летом полно загорелых прелестниц,

солнце цыплёнком купается в синем растворе,

сердце бульваров стучится за рёбрами лестниц,

быстро несущихся вниз, к бирюзовому морю.

Город и море к планете прицеплены, той, что

молча вращается, как гимназистка в девятом.

Чем их цепляли? Наверное, чем-то хорошим,

кнопкой, присосками - в общем, пока непонятно.

Кружит планета пылинкой в забвении чёрном.

Нет, не пылинкой, а крошечной координатой

точки в пространстве - её бесноватый астроном

вычислил в буйном припадке науки когда-то.

Недра Вселенной работают как холодильник,

вечность хранится кусочком швейцарского сыра,

сыр состоит, как известно, почти что из дырок -

это они, эти самые чёрные дыры.

В тёмных чуланах галактики спит бесконечность.

Чёрные дыры вбирают своей кривизною

чистое зло, и становится чуточку легче

там - где планета, и город, и звери с женою.

Город прилёг. Море медленно лижет мозоли.

Всё засыпает - собака, жена и квартира.

Мы с Амфибрахием тихо сидим в антресоли,

смотрим в окошко на дырочки звёздного сыра

                    Весна. 120 лет Пастернаку

…парит земля, запотевшие
стекла смывают все подписи
стонет зима одряхлевшая
щуплой старухою в хосписе

крыши парят без сознания
вместе с котами и кошками
март расточает признания
лед растопляя ладошками
он невозможен, избыточен
лают дворняги - ату его!
словно разбив двери пыточной
ветер набит поцелуями
что управляют погодою
материками и странами
дети с глазами голодными
сами уйдут за цыганами

вновь распрямляют конечности
птицы, деревья и улица
где на сучке бесконечности
клейкая почка проклюнется

                    Уровни зимы

Кем выставлены уровни зимы,
контрасты снегопада, светотени,
льняная освещённость сновидений,
пастельные ресницы полутьмы,
которые, не смаргивая мглу,
нанизывают день на самый кончик?

Он прожит, предсказуемо-игольчат,
безудержно посажен на иглу
пространства - намечает огоньки
с лицом оледенелого дельфина.

Там - угольное зеркало, сангина,
здесь - тень пера, и темпера руки

                     ***

Все корабли умрут от жажды,
раскинув якоря нелепо,
земля распаханная - дважды
не зарифмует небо с хлебом,
и, засыхая на дороге
огрызком серой плащаницы,
синица скажет имя Бога.
А Бог забудет имя птицы

                     ***

В усталом, почерневшем парке
зимы такого-то числа,
топча дешёвые цигарки,
седая девушка прошла.

И это предвещало стылость -
как будто умер альбатрос.

Её движенье походило
на параллельный перенос,
полуистёртые одежды
напоминали серый дождь,
настойчивый и безнадежный.
В руке она держала нож,
и огибала все растенья,
все заведенья и людей -
так ищут маленькие тени
давно потерянных детей.

Она прошла вплотную, мимо
живых людей с ножом в руках,
её дыханье шевелило
кусты у всех на головах,
перетекала вдоль аллеи
ногами стоптанных сапог.

И все ей молча вслед глядели,
и все крестились, кто чем мог.

Я старика, что на скамейке,
как будто так сидел всегда -
в простой расстёгнутой шубейке -
спросил: «Ты знаешь, кто она?»

Он запахнул свою рубаху
и тихо просипел: «Война».
Скулила старая собака
и пахло гарью от пруда

                     ***

Роняя с неба снегопады чаек
в сентябрь, перекрашенный под ретро,
над морем канцелярия включает
скринсейвер юго-западного ветра -
как будто в золочёном окоёме
доходит загустелое варенье,
закладывая в каждой хромосоме
простое доказательство творенья.

И нет иных наречий кроме сути
сырого неба, кроме ветра, кроме
самой земли, и хочется пригубить
со дна её артезианской крови.

В лазорево-шафранном полукружье
негаданно согрет Его любовью
идёшь по листьям - словно по подушке
фаланги в основании ладони

                      ***

С шести до девяти растапливая
доверчивыми небесами,
на город обнажённо-палевый
стекает медленное пламя,
пристраивает над конфорками
в заливе утреннее море -
и всеми устричными створками
кипит, не добавляя соли.

Настолько преуспеет в этом,
что и медузы ляпнут: «жарко!»,
нащупывая пистолеты,
чтоб молча пристрелить пожарных.

Там паруса у акватории
скользят затопленными птицами,
и никого нет в этом море
опасней юнги круглолицего.

Рыбёшки замирают стаями,
не достигая водной глади.

Передают друг другу тайное
фасады, неотрывно глядя
на божий полдень - с облаками,
жуками, солнечными шторами…

Ничто так не напоминает
заряженный бочонок пороха.

Как новобранцы на свидании -
стрижи, взлетающие по сто,
просеивают мироздание,
меж крыльев продевая воздух.

В потёках марева, распорота
перина улицы - и нечем
в крови прожаренного города
разбавить загустевший вечер.

Бегонии изнемогают,
грозя из рук чужих напиться.

Рутина сумерек прощает
второе зренье ясновидцам,
потом безлико обволакивает
пространство патокой конфетной,
смиряя море плёнкой лаковой,
как птицу - судорожной сеткой.

И, балансируя без лонжей
на дальние огни бигбордов -
зверь-полночь лунною дорожкой
приходит в этот мир бикфордовый

                      ***

Я составляю титры сновидений,
увязывая дни и номера
шнурками лет, остатками растений.
Таскаю угли старого костра,
растрачиваю утренние тени -
а самого, на кончике ребра
как из маслёнки подцепив за край,
на хлеб уже намазывает время.

Но остаётся трещина, отсечка,
черта, что не приемлет дележа,
как вмятина от лёгкого колечка -
условно называется душа -
пускай она и не заменит нечто,
что слизывалось с кончика ножа
когда ещё вода была свежа,
звезда бессмертна, утро бесконечно

                       ***

Время пришло,

и проросло

в камне,

видишь, зерно,

словно стекло

в раме.

Это простить нелегко:

восемь по десять веков

хруста -

ни полюбить, ни забыть,

ни до конца затравить

псами,

как говорил Заратустра.

Не завершен

аукцион

иллюзий,

новый идёт

праведный Лот,

грустен -

что поливал и любил

пепел и въедливый дым

станет.

Проще сказать «гори!»,

крысы бросают Рим,

гуси

даже себя не спасают.

Чем заменить

рваную нить,

ядом

не утолить,

не надкусить

яблок.

Что нам теперь саранча,

сделай-ка лучше чай

крепкий,

и приготовься - всё заново.

Эта звезда уже падала

рядом,

испепеляя реки.

Значит, опять

вместе стоять,

вместе

перевирать

ноты, слова

песен.

Плотно, как двери в раю,

сомкнуты в пешем строю

люди,

присно, и ныне, и впредь -

тёплая мягкая медь

забудет

медленно позеленеть.

Значит - в аду,

в третьем ряду,

слева.

Слышишь, звонят,

это меня,

Ева

               После Босха на ночь глядя

Апокалипсис - это гламурно,

живописней садов Тюильри.

Видишь, как просыпаются урны,

те, что с пеплом? Иди и смотри,

как на каждом замшелом погосте

под волынку да под патефон

состыкуются старые кости.

Будет имя для них «легион».

Апокалипсис - это кутюрно,

будет весело, без дураков!

Не надейся, что «где-то напутал

фантазёр Иоанн Богослов».

Погляди, вон легко и свободно

по дорогам гуляют стада

и копытами топчут двуногих -

посылай смс-ки туда.

Апокалипсис - это кошерно,

а вокруг до хренища солдат:

пропускать тех, кто с перьями, в белом -

пусть работают, пусть вострубят.

Будет празднично, неизгладимо…

Видишь, как без особых затей

птицы с рыбами Иеронима

фаршируют безногих людей?

Апокалипсис - это что надо,

и неважно, с утра или днём

недоумков лихая бригада

за тобою придёт с кистенём.

И не выйдет отпраздновать труса,

не откосится… Ты посмотри

на глазницы второго Исуса:

ни тепла, ни добра, ни любви.

Апокалипсис - это заметно.

Станет горькой звезда и трава,

и великая мекка симметрий

уравняет все птичьи права.

Апокалипсис выйдет отменный -

вот те крест, вот те в этом рука.

Будут разом раскрыты все темы.

Апока… ты не спишь? а пока

                     ***

Я ещё разбрасываю камни,
клею пластилиновый ковчег,
обещаю новыми глазами
поглядеть на прошлогодний снег -
только время медленно задето
слева, где митральный расположен.
Плачу, от чего смеются дети,
или прозреваю от того же,
стёртый посох брейгелевой связки…

Конский волос колдуна Гаити
в медной пустоте незримо-вязкой
обещает свежее наитие,
но - как будто жалуется ветер,
цепенеет, обрывая связь
с небом той, что нынче на рассвете
умерла. Верней, не родилась

                     ***

Всех даров - на рассвете отпущен лоскут

серо-ватного неба.

Что ж так низко над площадью птицы идут?

Начинается лето,

начинается зрелых лугов ворожба,

невозможных, безбрежных,

если тело мужское узнать не судьба -

хоть мужские одежды.

Утомительно долго молчал кардинал,

избегая ответа:

«Будет женское платье тебе», - обещал -

«ярко-жёлтого цвета».

Новый клинышек вбит, снова низко летит,

и другой, вперемешку,

на земле продолжается старый гамбит:

королевство за пешку.

Пешка стоила целой доски - купола

дружно пели осанну,

знаешь, в Реймском соборе сама ты была

королевою, Жанна -

вспомни ветреный стяг, как звенело в костях

до самой сердцевины!

А сейчас, среди сотен убийц и бродяг

ты узнаешь дофина?

Вот теперь и смотри: это твой Эверест,

и священное миро;

это подпись крестьянки - из хвороста крест,

и бумажная митра;

это то, что придёт на конце головни,

это дёсны твои

языком размыкаемы: eli, eli,

lama savathani;

этой, ныне и присно, осветится ночь

хворостиной, лучиной -

если ты ещё есть, принимай свою дочь

как тогда принял сына.

Это падают ниц прихожане, легли

на базарной брусчатке.

Над Руаном всё утро летят журавли -

кто куда, без оглядки

                     ***

О бабочка, о мусульманка…

О.Мандельштам

Создание, небесный сарацин,
кому сегодня загадал присниться?
Прозрачные чешуйчатые крыльца
как две страницы избранной пыльцы.

Небесный, в одиноком естестве
порхая с правотою нахтигаля,
ты цедишь время как вино Грааля;
его не уворует крестоцвет
расчётливых растений, маета
объятий сердобольной валерьяны,
перепетии пижмы и тимьяна,
простая космогония куста
ракиты над - конечно же - рекой.
Что юность... Просто вереница взмахов.

Там пахнет морем, корабельным лаком -
всего полжизни лёту, дорогой!

Всего полдня, и тихая волна
громадой маслянистого итога
опять накроет неделимый кокон
в гербарии кармического сна.

На плахе бескорыстной красоты
построен лабиринт анти-Икара,
и только капля свежего нектара
невольно догадается, кто ты -
извечное пристанище, ларец,
душа перемещённая в имаго,
на ткани неба тёплая бумага
которую расписывал Творец.

...парчовый татуированный след,
сжимая траекторию до точки,
всё завершает до прихода ночи.
Так жизнь - пускай короткая, но свет,
но белых клавиш отражённый лёд
в оправе антрацитовой бемоли,
от первого цветка до края поля -
неслышный бестелесный перелёт

                    ***

Невесомый тростник уронил до утра
полый звук, и как будто открылась дыра
на потёртой изнанке кармана -
словно тень эхолота пришла в этот мир,
или капли дождя запаял ювелир
в запотевшие серьги тумана;

и цепляясь за ветер, как по проводам
до бетона, стекла и фальшивого льда
проходя водосточное горло,
в тёмной яме оркестрика выпасть пока
в лёгких флейты, извилистом сне мундштука,
непомерной утробе валторны -

а потом, выбираясь наверх по глотку,
по слюне языка, оторваться от губ
лейкоцитами спёкшейся крови,
и протяжно, не веруя в то что поём,
но уже до конца говорить на своём
на родном, крысоловьем

______