Шаг назад

 ..

Но теряя тебя, я — теряю себя.

..

В этом городе осень развозят такси

по домам — по углам, где ветра теребят

стайки кротких осин;

вот и ты не спросил

ни о чём,

ни о том — сколько было окон,

сколько было мостов и алеющих рек,

и сожжённых стихов — не спасённых икон;

..

в этом городе осень — почти человек,

каждый каменный взъём

под шагами её

предаётся листве — шелестящему сплину,

где горбатый фонарь тусклым светом плюёт

уходящему

в спину;

..

философия «вниз»:

выходить на карниз —

эквилибр для актрис,

не сыгравших ни роли,

монологи с листа:

пус-то-та, тес-но-та

надоели

до колик;

я — не лучше ничуть,

но о многом молчу,

мне не вскидывать рук

в псевдопафосном:

Боже!

холодеют слова, осень в чём-то права —

прозреваю до дрожи:

осень — не человек, осень — дырка в листве,

но, по сути, она — человечнее многих;

что ж, веди на расстрел,

раз костёр догорел,

подбиваем итоги.

..

Не обрекай

Не обрекай меня на пустоту,

на всё, что мне

опять придётся вспомнить.

Я тишиною равнодушных комнат

под вечер, точно рана, зарасту,

но вскроет ночь —

наотмашь полоснёт

так, словно ей

заняться больше нечем.

И, до рассвета вслушиваясь в речи

свечей на вече,

с ней мы

не уснём.

..

На пустоту меня не обрекай,

в ней смысла нет,

когда приходит память,

вчера и завтра сталкивая

лбами,

ломает миф о том, что берега

одной реки

сомкнуться не должны.

О, сколько раз я видела воочью,

как разрушалось то,

что было прочным —

вот потому-то

и не верю

в сны.

..

Не обрекай меня на пустоту,

где только тени, где стихи,

как шрамы.

На дальней полке Библия с Кораном,

не понятые равно.

Я не чту

их истин и заветов, сотворив

иного бога,

кто за то осудит?

Кто за каприз моей влюблённой сути

к извечному огню

приговорит?

..

На пустоту меня не обрекай,

мне всё в ней

до последнего известно.

Она бывает:

долгой, гулкой, тесной,

кричащей, безголосой.

Небом. Бездной.

Стихами.

Адом рядом.

Болью резкой.

В ней бога — нет.

И, значит, — бесполезной.

Пока ещё на локоть твой рука

ложится так доверчиво:

упасть

я не боюсь,

но — предостерегаю.

И кто из нас бездумен,

обрекая

на пустоту меня?

Ведь я — слепа.

Когда целый мир

.. Когда целый мир сужается до размеров

вечерней комнаты, письменного стола,

невнятного света из старенького торшера,

теней, от любого движения вспыхивающих в углах,

пляшущих

в затейливом кружеве абажура

(словно наброшенного на потолок),

натюрморта

из грубых грейпфрутовых шкурок,

карандашей, бумаги,

мысль моя — мотылёк,

раненный жёлтым рассеянным светом —

беспокойный, мечущийся.

Догадывается ли сам:

зачем с этой тягой и с жаждою этой

рождается?

(Пробую не писать.

Не слышать.) Но он ударяется — будит

пальцы и, следом, — тени, — внушает ритм,

точно огромный шаманский бубен

громко и ясно заговорил

в мире вечернем,

суженном до размеров

маленькой комнаты, письменного стола.

Мысль-мотылёк о висок равномерно

бьётся — послушно вздрагивают в углах

тени. Всё складывается в единое целое

(насколько единое — догадываюсь ли сама?)

где-то между бесценностью и бесцельностью;

начинаю, в общем-то, понимать

зачем

с этой тягой и с жаждою этой

рождается мотылёк,

раненный жёлтым рассеянным светом, —

им же он исцелён.

Синица

.. Я возвращаюсь,

точно издалека, —

видишь, синичка крошечная в руках.

Был высоко журавль,

но дело совсем не в том:

у журавля есть небо, а у синицы — что?

..

Тихая,

в сердце моём ютясь,

вздрогнула вдруг —

журавли летят.

Евой не названная

.. Точно в бреду побирались дни —

падали яблоки — сплошь безвкусные.

Вынь да подай всем, вослед взгляни —

пусто ли, густо ли.

..

Евой не названная. Так что ж? —

Был мне эдем свой, своё — изгнание.

Евой не названа я, зато —

доля иная мне

выпала, выдана ли: искать

в наглухо чёрном сквозное белое.

В кущах эдемских — терновых — так

долго не пела я.

Евой не названная, а ты

носишь ли имя своё — адамово?

Помнит ли колокол твой латынь

прошлого-давнего?

Мой наречённый, стрела остра —

время едва тетиву ослабило,

чуешь ли дым моего костра,

с псом моим сладишь ли?

Сядь, пригуби не воды — вина,

вызрели нынче плоды медовые.

Евой не названа, я — она.

Яблоки вдоволь ешь.

***

.. С дотошностью ваятеля слепого

излом твоих бровей запоминать

и, в пальцах разуверившись, дать повод

им заново начать всё. Имена —

давно сродни торжественному amen,

скрепляющему истину одну;

мне имя передашь — моё — губами,

я выдохну в ответ твоё. Вспорхнут

две бабочки — едва щеки касаясь,

рассыплется прозрачная пыльца.

Как целая вселенная вписалась

в полуовал любимого лица?

***

.. Так жить тебя, так петь тебя,

чтоб Бог,

не слыша прежде голос мой средь прочих,

немедля счёл — молюсь Ему тобой.

Бессонницами скрадывая ночи,

и впрямь — молюсь;

целую светлый лоб,

едва убрав ладонью тёмный локон.

..

Прохладный дождь — пространен и лилов,

на «Иноке» надломлен томик Блока,

и яблоки о крышу бьются —

мне

всегда казалось — паданцы вкуснее.

Твои ресницы вздрогнули во сне,

и, следом, сердце – вздрогнуло.

Яснеет

моих молитв единый смысл;

разбег,

размах строки осознан и неистов:

есть Бог один и он теперь — в тебе,

искать в других? —

я в том не вижу смысла.

..

Прохладный дождь — пространен и лилов.

Час предрассветный долог — август в окнах.

И впрямь — молюсь.

Целую светлый лоб,

едва убрав ладонью тёмный локон.

***

.. Нас осень позовёт в иное измеренье —

там, отзвук обретя, слова — живых живей,

там падающий лист удерживает время,

чтоб стрелки на часах успели заржаветь:

пусть будет всё — не в срок!

Часов не зная, легче

дышать и пропадать в оранжевом плену:

на стадии такой от осени — не лечат,

её вливают в кровь и назначают внутрь;

..

найди меня, скитаясь по аллеям,

распарывая прелый крепдешин

шагами подуставшими,

жалея,

что нет одной-единственной души,

с которой помолчать светло и грустно

желанно так же, как — поговорить.

Поток багряный покидает русла

тропинок,

хрипло спорят фонари,

стремясь урвать побольше тёмной плоти,

их жадные глаза — желты и злы,

усердно ветвь соседние колотит,

трава сухая стянута в узлы;

печалью ветер примется баюкать —

не поддавайся вкрадчивым речам,

такая осень — лишена уюта.

Найди меня,

я — сердцем горяча.

..

Нас не вылечит тот, кто всё время нас лечит:

и лекарство не впрок, и больные — не мы.

Вечно осень. Та осень, которая — вечность,

то ль украдена нами, то ль — взята взаймы.

Мы её будем жить так, как только придётся —

вне имён, вне времён затерялся Эдем,

там раскрылся физалис оранжевым солнцем

и кораблики клёна плывут по воде...

Вечно — осень. И нам в этой осени — вечность,

точно эху в горах — несмолкаемый гул.

..

Там дожди говорят на знакомом наречье...

 — Не могу без тебя.

 — Без тебя не могу.

Стынь-река

.. И тогда я пойму, что ты — на порядок честней зеркал,

что с тобой постигаю суть, что в тебе обретаю смысл.

Ты, которого я ждала.

Я, которую ты искал.

.. Поздней осени стынь-река.

Мост — под тяжестью дней — провис.

Ветер морок прогнал к воде — всё прозрачно: и даль, и дол.

Вдовьи заповеди — в чести. Эхо множит вороний грай.

И — моей не найдя руки —

сиротеет твоя ладонь.

.. Поздней осени стынь-река размывает небесный край —

вымывает из стали синь, оставляет от стали — стон;

притворяясь слепцом, живёт в заповедных краях ноябрь —

разжигает костры листвой, из тетради стихов — листом,

но — твоей не найдя руки —

холодеет ладонь моя.

.. Поздней осени стынь-река, чьи стеклянные речи — бред;

можно слух тишиной занять, взгляд задумчивый — пустотой,

только ищет тепла рука в неприкаянном ноябре —

так, коснувшись друг друга, мы

понимаем внезапно — то.

Не бойся, не остынет

Обожествляю

.. Поддался вновь вселенской грусти —

и ею обращён в раба,

нарушил локон тёмно-русый

святую безмятежность лба;

мой бог, не бойся, не остынет

к утру очаг, рука — к руке,

ещё не раз ты встретишь имя —

своё — в моём черновике;

поведай мне печали — божьи —

не думай, что плечом хрупка,

мне в час такой грустится тоже,

когда багряная река

мелеет спешно, обнажая

кривые остовы дерев,

точны зловещие кинжалы

холодных ливней.

.. Подперев

щеку ладонью, я внимаю

твоим размеренным речам,

пока тяжёлые туманы

в низинах пасмурных горчат

и ноют спутанные ветки

окостеневших чёрных крон;

встревожит колокол рассветный

озябших галок и ворон...

..

А ты — уснёшь легко и тихо,

когда ленивая заря —

в оттенок поздней костяники —

окрасит утро октября.

***

.. Ни терпения пряхи,

ни прилежности вышивальщицы,

ни платка,

по-монашески стягивающего лоб,

но усердно и ласково

перебирают пальцы

непокорные прядки

твоих волос —

и это лучшее ремесло

из тех,

какие могла бы освоить,

почти призвание

женского моего я —

странно,

иногда ощущаю:

любовь неволит

руку,

которой привычнее рукоять

кинжала,

чьим лезвием вскрыто и взрезано

своенравное,

гордое,

стойкое,

резкое

раз за разом, жестоко, настойчиво,

наново —

и кого же, скажи,

я пытаюсь обманывать? —

если каюсь и маюсь,

и надвое, надвое! —

точно пёс между старым и новым хозяином,

точно с ангельским взглядом исчадие адово,

точно смертник, которому дата не названа.

.. Рука — предающая — предана

мною же,

и что-то внутри

отзывается

ноюще,

но к локонам пальцы привычно потянутся —

останусь с тобою...

С тобою останусь я.

***

.. Разве не я эти плечи

и скулы тоже

лепила,

глину разогревая в руках? —

позволь заблуждаться мне в этом,

Боже,

любовь моя — велика,

и во что —

если не в творение рук своих —

смогла бы её

вложить?

.. В эти волосы, губы, глаза грустные

вдыхая жизнь,

я — как создатель любой —

Тебе вторю,

у Тебя учусь.

.. Может быть, время творит историю,

но время — ничто для чувств, —

позволь заблуждаться мне в этом,

Боже,

любовь моя — велика.

.. Разве не я согреваюсь

тоже

глиной

в его руках?