ЛЮБОВЬ  ВАСИЛЕНКО

Истоки

Что-то в горле першит.

Ностальгии дремучий репей

занозил мое сердце,

с тех пор

все саднит временами.

Пригвожденная тысячью шил

суховея степей

к неприметной земле ниже гор,

обделенной морями,

я глотаю жар крыльев

знойной бабочки южных ветров

и простых васильков

непорочность чарующей сини.

От пропитанных пылью

иль пыльцой

трещин солончаков

на шершавых губах –

мудрый привкус горючей полыни…

Как слезинки,

росу

с поредевших ресниц ковыли

сиротливо смахнут,

до седин опаленные волей.

Спелой тяжестью рук

золотых

колосится вдали,

ощетинясь незло,

шлет привет луноликое поле…

Мне б по-женски всплакнуть

на его необъятной груди,

чуть понежиться в ритмах

умиротворенной печали;

и по-детски поверить,

что счастье еще впереди

и что лучшие годы мои

еще в самом начале!

Попытка фантастики

Стихов белокрылая стая,

вспорхнувшая с глади листа,

о вас ли,

неспешно растаяв,

вздохнула

вон та

звезда?

А, может, и впрямь –

не напрасно

ее безымянный свет

то вспыхнет на миг,

то погаснет

сквозь толщу вселенских лет?

Лети, лебединая ария

души,

прежде, чем отзвенеть,

свой дар,

не раскрытый радарами,

неси в межсистемную сеть…

И потечет информация

в космический Интернет,

что где-то, когда-то

недаром

и я

жила на одной из планет!

_____________

Вот и сейчас,

сучок ли хрустнет сухо,

сверчок ли тренькнет

иль вздохнет сова –

гигантское

всеслышащее ухо

выгранивает звуки и слова;

и самые немыслимые строчки,

и странный их

неслыханный мотив –

в рождение

невиданного солнца;

в энергию

неведомых нам сил…

Осенняя ночь

Незваный гость –

луны каленый гвоздь

царапает сквозной карман окна;

серебряной слюдой туманит дождь

орлы и решки звездного сукна…

Грядущий день,

слепой надежды тень

подай нагим ветвям и нищей духом

земле –

ей, видимо, уж лень

скрывать свой стыд

под лиственным кожухом…

И там и тут

хорошего не ждут

от туч, летящих с северо-востока,

несущих жуть;

и ветра хлесткий жгут,

глумясь, взимает плату раньше срока.

А воздух впрямь –

пронзителен и рьян,

и леденцом ментоловым до хрипа

выстуживает небо,

и гортань,

и заоконье в струпьях мокрой сыпи.

И только мгла,

корежась от тепла,

полощется угодливым холуем

вокруг жилья,

где за ребром стекла

пылает свет воздушным поцелуем.

Парус

Обрастаю, словно краб скарбом

известковым пополам с илом, –

прорастаю изнутри ядом

чувства Стада…

Стодюжим жилам

Раболепное это чувство

шестеренки в чужом  заводе -

извращенней ложа Прокруста.

Хоть уродов хватает вроде…

Я не чижик, чтоб меня – в клетку.

Не подошва, чтобы мной – оземь.

Просто Русская (не рулетка),

а поэтка чумазой прозы.

Забываю, иль забываюсь

в заблужденьях земной морали…

Только что ж ты, Алый мой Парус,

иллюзорней всех нереалий?

Понимаю, нелепо каясь, –

не права я, знать повсеместно…

Только что ж ты, Алый мой Парус,

как маршрутное такси, – тесный?

Неуемную твою ярость

до стежочка в сюжете знаю.

Только что ж ты, Алый мой Парус,

белый-белый, как смерти знамя?..

Ведь идея-то не досталась

богу времени, бегу веры.

Лишь рассеянно пролисталась

Откровением, что без меры.

Лишь серебряно закровила,

что калина в рассветный холод, –

неуместная твоя сила

неземного твоего соло.

 Морской бой

Мне наснилось оно ритмотоками

перешепотов

под луной…

Намечталось дразняще-щекотно

отползающею волной…

А сегодня  –  

Живое! Мокрое!

Море  –  вот оно: предо мной!

Загребая песок, вертче штопора

откупориваю прибой!..

«Мама!» –

шок.

Веер брызг и, надорванный,

чей-то визг.

(Неужели мой?)

Пенно вдрызг ни за что

я, взбешенная, вся оплевана

с головой!

Произвол! –

мне махровой перчаткою

по глазам –

клочковатый рассол!

(Я ручонками, как нунчаками,

колочу, колочу исподволь)…

Хлещет бой!..

Свищет красными раками

закат ветреный за горой,

да шныряет отродье пернатое

саранчовою кутерьмой!..

Новый Свет

Рискуя в пропасть кубарем скатиться,

вспылит автобус, укачав печаль.

Пространства необъятные страницы

перелистнет размашистая даль.

Переполняясь отраженным блеском

каленого зрачка – взахлест штормит,

швыряя волны с яростным гротеском

вниз головой о сумрачный гранит…

Все тропы – к можжевеловым реликтам;

и путь Голицына, как трудный вдох…

В жгуты доисторическим артритом

свиты древа познания эпох:

Проделки кабалистики и веды –

в узлах чудаковатых рук и ног…

Еще какие были и легенды

таят хитросплетения дорог?

Горный Крым

Есть край, где бесполезно вдохновенье

и беден человеческий язык:

царит во всеоружье откровенья

самой природы первозданный лик.

Там на правах законных постояльца

не шишколобье сизощеких скал,

чьи черепа надраены до глянца:

ощерит саблезубый свой оскал

Вселенная, истерзанная в клочья

скребущей бритвой исполинских битв.

Веков кровоточивых многоточья

проступят сквозь шершавый монолит…

Из-под пучков растительности жухлой,

всей судорогой жил ушедшей в ад, –

нет-нет, да стрельнет ящеркою юркой

земных бойниц испытующий взгляд…

Как пчелы в липкоджемовые сласти,

впились в высокогорный небосклон

слоеным лесом дышащей напасти

многоэтажные короны крон,

чья зелень, что похмелье после пьянки –

сплошь в бурых пятнах истовой вины

за Осень, полинялую с изнанки

и слишком яркую – со стороны.

Час-ноль

Упрощаясь до тусклого блюдечка нимба

и окна в телемир, был размеренно сер

типовой алгоритм ширпотребного мига…

Но, зияя прорехами меток и мер

на шкале беспредела,

сквозит – будь здоров! –

рваной раною Времени в форме квадрата

(вроде угольной шахты в пустыне снегов,

иль просвета в кромешно пещерном формате)…

Если б просто –

дыра

без кола и двора!

Но лишь тронь! –

и, едва погодя, из колодца, –

как потянет со дна,

чем-то темным садня,

и своими клещами в сознанье вопьется.

И всосется, выдавливаясь из себя,

как из тюбика, в трансгипнотическом сеансе,

Нечто  Иноязычное, душу губя

извлечением смысла из галлюцинаций…

Вот:

плывет кверху пузом зевок пустоты, –

безвоздушный пакетик немого стоп-кадра, –

и завис невесомо, сверля изнутри

стекленеющим взором вчерашнего завтра…

Да и сам ты

давно уже под колпаком,

хоть еще трепыхаешься для эпатажа.

Но, как муха, разморенная пауком –

крепко влип:

засыпаешь…

А щупальца фарша

преломленной реальности –

так и кишат

в колдовских иероглифах странного танца,

чтоб без «пыли и шуму» тебя не спеша

зафутболить к собачьим чертям в межпространство!..

И тогда уж пощады не жди.

Не ропщи,

доказуя себя миражам дальних странствий

в разнослойных соцветьях миров,

чьи дожди

острозвездны...

Но только вернись!..

Хоть отчасти.

              Скупой дар

Приятно быть мотовкой, черт возьми!

Острейшее, изысканное чувство

самовычерпывания –

горстьми

до золотого дна

Искусства

для Искусства;

транжирить миллионное добро

Великого Наследия –

задаром,

предпочитая отблески костров

холодных звезд

сладчайшим фимиамам

во имя всех сокровищ на Земле,

во славу злата, блата и карата –

(до скрежета стального в хрустале,

до выкладки костьми,

до маскарада

высокочтимых рыл, в калашный ряд

с похрюкиванием неоднозначным

стремящихся)…

Как смачно весь тот яд

стяжательства

спустить до недостачи!..

Пикантно:

израсходовавшись всласть,

пасть жертвой несваренья их мыслишки,

чья алчедышащая пасть

(чтоб мне пропасть!) –

и по сей день

смердит от той отрыжки...

Претошно

быть богаче всех князьков!..

Зеленый виноград – лозой на шею, но…

Но душит ноша

скопищем веков,

что ни сдержать,

ни высказать

не смею…

 Да будет Свет

Замкнув энергошоком цепь

убойных самовозгораний,

проекты будущих побед –

заведомо скучны…

Заранее, –

задолго до того, как цель,

ракетно взмыв над бездной мира,

прорвет заоблачную гжель

ручного неба, –

сгустком жира

я выплюну себя в сердцах

на глянец вылизанных улиц,

чтоб мышцы стертого лица,

гримасничая,

содрогнулись

от неуменья предавать

самозабвенной пантомиме

тот остов,

что пришлось впитать

доподлинно неизгладимо.

Но, расправляя на «авось»

уродца, вросшего астрально

в души обугленную кость, –

я в Чудо верую нахально!..

(А где-то пробками шоссе

утробно пучит…)

Воспаленно

мерцает ночь, во всей красе

свернувшись кольцами питона…

Что там, – в конце тоннеля?..

Нет!

Порой неведение лучше.

Коль днем с огнем

искать  мне Свет  –

я просто улыбнусь везуче…

       ВСУЕ

        Ты полагаешь –
        это хорошо –
        любви кольцо
        изнанкою наружу
        вдруг вывернуть,
        чтоб вглубь ушло лицо
        и брызнул гной,
        выпячивая душу?..

                 Я – в штопоре
        над преисподней правд.
        (шибает кислотой из поддувала).
        Весь мэрилинмонровский мой наряд –
        улыбка да три капельки обмана!

                 Как бабочка под заступом дождя –
        в трепетнокрылой эльфоэйфории –
        я освежеванно пригвождена
        к дотошно четвертованной стихии.

        За миг до демонстрации души –
        жива!..
        Но хлорно послевкусье
        зачистки той,
        что блаже анаши.
        Правдоисканья!

        Господи,
        Иисусе...

Балаклавская ночь

Хамелеон залива –

шпагоглотатель солнц –

смолянеет лениво

млечнейшим из обжорств…

Недообедав небом, –

пропадом,

как метро, –

звездного хвостоеда

ящерное нутро

где-то протяжно дышит,

огненно чешуясь…

И, чем бездонней,

тем выше

светопаденья час…

И, чем страшней,

тем краше

древности оселки:

крылья отвесных башен

выветренно легки…

Весна в Симеизе

За эту грусть, цена которой

луч

тепла в груди;

за черное отчасти

пространство волн в бурлящем ассорти

на полотне

сине-зеленой масти;

за этот блеск стихийной нищеты

скупого солнца

щедрые порывы

сквозных ветров, с нагорной высоты

бомбящих мир с трагическим надрывом;

за эту жажду чуда и любви

от сверхнепредсказуемой погоды;

за Диво див,

что, как ни назови,

еще не раз откликнется сквозь годы

окаменелой заживо тоской,

остолбенелой намертво лавиной

бесстрашия

над бездною морской;

за привкус соли с йодистою тиной

в смолистых дебрях остросвежих дней;

за вечный переплачь штормов и бризов;

за вздыбленные к небу от корней

упругие антенны кипарисов;

как за отвод от всех на свете зол,

за тусклых пальм мохнатые лодыжки

цепляясь,

прорастает в произвол

субтропиков отнюдь не понаслышке,

змеясь побегом вкрадчивым,

Весна!..

И соками исходит подземелье,

терзая корни, вялые от сна,

живой воды испытаннейшим зельем…

Гигантской Кошки выгнутый хребет

лаская без опаски против шерсти,

она спешит растормошить весь свет,

вплоть до последних двориков в предместье,

чтоб царапнулась в медленный апрель,

вкрапляя самоцветы между строчек,

надрезом вязкоклейким

карамель

в салатовых кулечках горьких почек!..

СРОДНИ

Ужели я звала и голосила:

«Придите, о заклятые, мои!..»

Как лист перед травою голой – сила,

осиновою дрожью нелюбви,

что пыль из-под копыт, стоймя восстала,

глуша неизъяснимое во мне…

…Октябрь, сминая ветви краснотала,

умчался на оранжевом коне

по хрустким чипсам листьев (чья «съедобность»,

грибною концентринкою горча,

неудобоварима, словно совесть

копчеными ночами палача…)

Но распинает нитями паяца

на пяльцах – наизнанку – швами вверх;

но загибает с щелканием пальцы

хроническая вера в неуспех!..

Спецназовски пятнистое беспутье

дождливою морзянкою саднит…

Сезонным обостреньем волчьей сути –

разнимся, оттого что мы – сродни.

Чудотворная

Неспроста

об те же грабли

вспышкой –

боль.

Стара причина:

«Я люблю тебя,

мой слабый,

избалованный мужчина!..»

Перед нежностью мятежной,

что мужает,

матерея

в женственности безутешной,

супермены –

на колени!..

Словно чадо

из детсада –

ясноокое исчадье

чистоты

из мира «Тайда»

и мартеновского чада –

вот Она:

на тонких шпильках,

в платьице

а-ля Версаче

прёт в баулах  с рынка кильку

к пиву

для диваномачо.

Вот Она –

нужде в насмешку

пересчитывая гривны,

из провинциальной пешки

в королеводамкодивы

метит,

яростно метаясь

между «хочется» и «можно»,

абстрагируя реальность

бредом логики безбожной.

Вновь Она –

в час пик, сквозь пробки

и пестрот нагроможденья,

эпатируя походкой

нормативы притяженья,

не идет –

летит, порхает –

средоточье

меда с перцем…

А вослед молва вздыхает:

«С…

стервоточинкою сердце!»

ТАКАЯ ИГРА

Когда в нас влюблены,

мы поневоле

все – казановы.

Еще шаг –

и спрут

соавторски поруганных любовей

оплавит мглою

утра перламутр!..

…Головоногий жгут непарных тварей…

А мы бесклеточны,

как муляжи,

когда нас любят до элементарий

всей ядохимией

биодуши…

Условны грани соприкосновений

с чужого одиночества рудой,

с лавиной роковых несовпадений,

с ночных бессонниц синей бородой…

Там совесть

проповедницей дебелой

по-станиславски вскидывает бровь

перед судьбой –

злопамятною стервой,

перед игрой

ценою