ФЕЙЕРВЕРК ДЛЯ ДОСТОЕВСКОГО  или  СОТВОРЕНИЕ ЧЕЛОВЕКОВ

«Не могу поверить! Проспал Новый год! Тогда кто его встретил вместо меня? Уж не ты ли, лохматая морда?» Я слегка раздосадован и, ясное дело, ищу виноватого. Мой кот осуждающе смотрит на меня из-под кудлатых бровей. Он приоткрывает маленький розовый рот и негромко мяукает. Получается надменно. Этот господин никогда «в базаре не буксует» и непременно оставляет последнее слово за собой.

На часах – половина первого.

 –  Ты почему не шумнул, зараза? Трудно было? – обижаюсь я.

Кот поворачивается ко мне спиной и нагло кладет короткий кривой хвост в тарелку с объедками.

Моего кота зовут длинно – Федор Михайлович Достоевский (теперь модно называть домашних животных именами гениев). Но он обычно игнорирует и полное имя, и его сокращенные варианты. Кот капризен, как начальник, и требователен, как милиционер. Никакой Куклачев не справился бы с таким независимым и склочным характером.

 –  Ма-а,  –  тихо говорит Федя, не оборачиваясь.

 –  Попрошу без упреков. Сам знаю: пить надо меньше. Стараюсь, но, сам понимаешь, не всегда получается.

Обследовав содержимое нескольких бутылок, я испытываю жестокое разочарование – они неумолимо пусты.

 –  Ма-а, –  настаивает Федор Михайлович и вальяжно спрыгивает со стула, словно он не простой кот из подворотни, а, по меньшей мере, снежный барс, аристократ и сноб.

Я вздрагиваю от резкого звонка в дверь. Кого принесла нелегкая в такое время? Мне не хочется отделяться от дивана, но я с усилием встаю и иду открывать, еле волоча ноги. До чего я всё-таки распустился – хожу по-стариковски в неполные пятьдесят! Но через несколько шагов понимаю: затекли икры. Пересекая  просторный дизайнерский холл, ловлю себя на мысли, что, наверное, порадовался бы за себя, будь я здесь хозяином, а не зимним сторожем.

Открываю дверь и тотчас холодный ветер даёт мне ленивую пощечину. На пороге сутулится высокий дебелый парень, завернутый в плед, снятый с бельевой верёвки во дворе. Вчера проказливый Достоевский ни с того ни с сего  пометил кресло, на котором лежал плед. Надо сказать, Федька  в последнее время ведёт себя по-хамски: точит когти о мебель и бьёт  меня лапой куда попало. Недавно в нос угодил, когда я лежал на диване – так что мне приходится ходить с поцарапанной рожей.

Гость переминается с ноги на ногу и дрожит как овечий хвост. Я любезно отхожу в сторону, впуская его в холл:

 –  С Новым годом, гости дорогие! Милости просим, коли не шутите.

Глядя на его сизые босые ступни, я и сам начинаю дрожать. Парень неуклюже вбегает в дом, и я закрываю дверь. В доме жарко натоплено и можно быстро согреться. К тому же мы оба еще окончательно не протрезвели (от него тоже пахнет алкоголем – видимо, прежде чем обнажиться на морозе, он основательно нализался).

 –  Ты кто? – интересуюсь я.

 –  Не знаю, –  бормочет он и его белое, как у девицы, лицо становится растерянным.

 –  Вот те на, – я не могу скрыть своего удивления.

Вздыхаю и веду его в свою комнатушку под лестницей. В огромном доме кроме меня и Федора никого, но я предпочитаю не привыкать к роскоши. К тому же мне льстит мысль, что я аскет, а не лузер.

Гость, кутается в плед, скрючившись на стуле. Молча пьём чай. Федор невыносим – носится вокруг гостя разъяренным львом и возмущенно орёт благим матом.

 –  Как тебя зовут, помнишь?  –  спрашиваю я.

 –  Ничё не помню, – бормочет он и отчаянно трёт лоб ладонью.

 – Ладно, пока будешь Адамом.

Он обречённо пожимает плечами.

 –  Пожалуй, Адаму пора одеться, –  я ныряю в свой чемодан и швыряю ему спортивный костюм и кеды. Адам с готовностью сбрасывает плед и предстает передо мной «в чём мать родила». Опять ныряю в чемодан и достаю новые плавки.

 –  Как тебя угораздило так оригинально встретить Новый год? – Стараюсь говорить весело, чтобы не расстроить его. Он и без того немного трясёт подбородком. Понятно, одетый Адам выглядит спокойнее и увереннее голого Адама, завёрнутого в плед.

 –  Не знаю. Проснулся на снегу без одежды, –  едва слышно говорит он.

 –  Везунчик ты! Обычно зимой здесь ни души. Но месяца два назад в дом влезли грабители, вероятно, озаботившись моей дальнейшей судьбой. Надо заметить в тот момент я только пережил полный финансовый крах. После ограбления хозяева наняли меня сторожить. Вот, сторожу. Спасибо грабителям. Оказалось  –  душевные люди.

Адам с опаской смотрит на бесноватого Фёдора, вцепившегося когтями в его штанину. Кот явно хочет доцарапаться до ноги незваного гостя, но штанина плотная и широкая.

 – Стукни его, не церемонься,  –  предлагаю я.

 Адам берет со стола свёрнутую трубой газету и нерешительно тычет ею в морду Фёдора, пытаясь оттолкнуть его. От этого кот, стервенея ещё больше, бросается кусать носок кеда.

Я встаю и отфутболиваю Фёдора за дверь. Он истошно вопит оттуда. Но мы не обращаем на это внимания.

 –  Ваш кот похлеще сторожевого пса,  –  жалуется Адам.

Я согласно киваю:

 –  Ничего не попишешь, король местных помоек. Его величество султан. Думаешь, тебе одному перепало? Я сам его иногда побаиваюсь.

Улыбаюсь Адаму, желая подбодрить его. Но, по-моему, он совсем скис, уставился в одну точку и чуть не плачет.

 – Эврика! – кричу я и сам пугаюсь звука своего голоса,  – Не вешай нос, все наладится. А пока предлагаю устроить фейерверк. Я вчера нашёл себе полезное занятие – разбирал кладовку. Много хлама выбросил. Так положено – старьё под Новый год выбрасывать. В кладовке я наткнулся на фейерверк! Правда, у него срок  годности прошёл, но стрельнуть можно. В нем тридцать семь запалов. Должно быть феерично. Давай?

Адам молчит, глядя как узник, приговорённый к пожизненному заключению.

 –  Будем считать, что ты не возражаешь,  –  делаю я вывод. – Ты оставайся здесь и смотри в окно, а я выйду во двор и подожгу.

Я, на ходу натягивая куртку, хватаю большой тяжёлый куб фейерверка, выбегаю во двор. Над центром двора открытое небо – то, что надо. Я ставлю коробку на землю, проверяю устойчивость, освобождаю фитиль и поджигаю. Он загорается с третьей спички. Потом, погорев немного, затухает. Приходится поджигать снова. Сердце почему-то замирает. Но вот фитиль разгорается по-настоящему. Я стремглав бросаюсь прочь и закрываю уши ладонями. На крыльце оборачиваюсь и  столбенею от огней в небе. Разноцветные фонтаны брызжут прямо надо мной. Кажется, что этот яростный свет прольется горячими струями  на голову, обожжет и ослепит.  

К сожалению, шоу, свистящее и бахающее, быстро заканчивается. Слегка оглохший, я замечаю ошалевшего Достоевского, прильнувшего к моей ноге. Уши его прижаты к голове, рот широко открыт  –  он явно хочет закричать, но не издаёт ни звука. Я беру Фёдора на руки. Он трясётся и часто дышит. Видно, не для всех фейерверк – праздник.

Войдя в холл с котом на руках, я вдруг понимаю, что в доме погас свет. Чертыхаясь, направляюсь к себе под лестницу за инструментом. В моей комнатушке не так темно, как в холле –  через окно попадает свет от уличного фонаря. Силуэт Адама едва различим в самом углу. Похоже, он сидит на полу. И тут до моих ушей доносятся тихие всхлипы.

 – Ты плачешь, что ли? – бросаю я разочарованно и слышу неожиданный ответ:

 – Мне кажется, здесь появился ещё кто-то. Но ничего не видно.

Я нахожу свечу на подоконнике. Тусклый свет от её дрожащего пламени выхватывает из мрака фигуру девушки, завернувшейся в мой плед.

 –  Глянь, Федор Михайлович, как всем нравится наш плед! Стоило тебе его пометить... А ты как сюда попала? Ты хоть помнишь свое имя в отличие от этого милого юноши?

Девушка молчит, продолжая изредка всхлипывать. Я пытаюсь оторвать от своего свитера окончательно ополоумевшего Достоевского. У меня ничего не получается и приходится ходить с котом на груди. Его когти  больно впиваются в мою кожу. Терплю.

Подхожу к девушке со свечкой в одной руке, а другой поддерживаю трясущегося Федора.

Девушка испуганно смотрит на меня совершенно круглыми глазами.

 –  Так кто же ты, дитя моё?

Она качает головой и начинает всхлипывать чаще. Волосы у неё короткие, слипшиеся от снега.

 –  Дорогой Адам, похоже, у нас появилась Ева. Тебе, дружище, придётся напоить ее чаем. Я в данный момент занят: во-первых, мне нужно починить электричество, а во-вторых, у меня Фёдор Михайлович...

Адам медленно и осторожно приближается к девушке. Но внезапно хватается за бок и громко вскрикивает от боли.

 –  Этого не хватало,  –  ворчу я. – Что с тобой?

Адам задирает куртку, я подношу свечу ближе и отчётливо вижу огромный кровоподтёк на его рёбрах.

 –  Раньше-то чего молчал? Если не ошибаюсь, нужно сделать тугую повязку.

 –  Раньше не болело... – мямлит Адам.

Когда генератор подключён, ребра Адама затянуты полотенцем, а девушка одета в мои бермуды и футболку, садимся пить чай. Она испуганно осматривается. Адам смущённо смотрит в сторону.

 –  Повежливей с девочкой, дружок! – шепчу я ему. – Она  –  симпатяга. Присмотрись.

Но он упрямо молчит.

 –  Скоро начнет светать. Спать пора. Завтра будем с вами разбираться.

Я веду их на второй этаж в комнаты для гостей.

 –  Ева ляжет здесь,  –  показываю я на кровать.

Она беспрекословно ложится поверх покрывала.

 – А для тебя, Адам, кровать в комнате напротив. – Не дослушав меня, Адам решительно ложится рядом с Евой. Мало того, он обнимает её, будто и раньше обнимал каждый вечер, и это вошло в привычку. Мы с Фёдором, так и не слезшим с моей груди, изумлённо безмолвствуем.

Адам сразу же безмятежно, как младенец, засыпает. Ева спокойно улыбается, что кажется мне невероятным после её недавних рыданий, поголовной потери памяти, истерики кота и поведения Адама. Девушка тоже закрывает глаза, и я вынужден удалиться.

Я никак не могу уснуть. В голове роятся невесёлые мысли, какие обычно посещают меня на пороге похмелья.

После фейерверка Достоевского словно подменили. Он вдруг превратился в обыкновенного ласкового кота. (Я подозреваю, что это временно). Он даже мурлычет недолго у меня под боком на диване. Но убаюкать меня своей кошачьей колыбельной ему не удается. Волнения этой ночи и размышления о странной парочке спящей наверху не дают мне покоя.

Я встаю и смотрю в окно. Там – белый пудинг новогоднего утра, как всегда, беззвучного и беспробудного.

Пора побеспокоить моих загадочных гостей и потребовать от них объяснений. Окружающая тишина обязывает идти на цыпочках. Топать по лестнице кажется кощунством. Фёдор Михайлович вкрадчиво рычит, путаясь у меня под ногами.

Мои голубки лежат точно так же, как я их оставил ночью. Ева не спит и  смотрит на меня тревожным взглядом.

 –  Мы, наверное, должны уйти? – спрашивает она, но не шевелится, боясь разбудить крепко обнявшего ее Адама.

 –  Зачем же так торопиться? – шепчу я.  –  Хозяева приедут в апреле. До апреля дом в нашем полном распоряжении.

 –  А вдруг мы воры? – она удивлена моей доверчивостью.

 –  Воры не бродят голыми на морозе, –  в моей голове хаос, но об этом никто не должен догадаться.  –  Чем вы разживётесь? Парой мельхиоровых ложек, кастрюлей и телевизором? Вряд ли ради такого скарба стоит рисковать здоровьем. Неужели  в этом доме есть тайник, в котором спрятан клад? – шучу я и осторожно присаживаюсь на край кровати.  –  Я пришёл спросить, вернулась ли к вам память? Вспомнили, кто вы и откуда?

 –  Я никогда ничего не забываю. Это с Аликом порой такое происходит. – Она легонько целует Адама в лоб. Он теснее прижимается к ней во сне.

 –  Вы его знаете?

 –  Мы с ним выросли в одном интернате и уже давно вместе.

 –  Ну и как там, в интернате?

 –  Мне не с чем сравнивать.

Её тон становится безразличным, у рта ложится печальная морщинка. Видно, что эта тема ей неприятна.

 –  Что с вами случилось?

 –  Рассказывать с самого начала?

 –  Как угодно. – Мне неловко за моё любопытство.

 – Не сердитесь, прошу вас! – испуганно шепчет она, приняв мой ответ за обиду.

Я вздыхаю:

 –  Чтобы сердиться, силы нужны, а их у меня сейчас – ноль. Уморился я с вами и бессонница, знаете ли... Рассказывайте и пойдём кофе варить.

Обещание кофе явно ей нравится.

–  С чего начать? – немного теряется она.

 – Начните со своего имени,  –  предлагаю я.

 –  Евдокия. Дуся.

 –  Я почти угадал, назвав вас ночью Евой! – радуюсь я.

Но Дуся моей радости не разделяет. Голос её печален:

 –  Пять лет назад мы с Аликом закончили школу. Остались работать и жить в интернате. Алик работал техником. Он всё умеет, у него золотые руки. А я – библиотекарем. Нас в третьем классе усыновил наш директор Сергей Петрович Синицын. По документам мы оба Синицыны. Сергей Петрович  и устроил нас на работу, хотел, чтобы я в университет поступила. Но  прошлой весной он умер. А с новым директором мы не сработались. Пришлось уехать.

 –  Почему?

 –  Он на меня глаз положил. Сначала намекал, потом прямо потребовал, как он сам выразился, «знаков особого внимания». Начал преследовать. Я от Алика скрывала. Думала, сама справлюсь. Но вчера он нас с Аликом застал... Ну, вы понимаете.

Я поспешно киваю.

 – Так вот, вчера вечером директор поднял страшный шум и выгнал нас с треском за аморальное поведение.

 –  А дальше? – Мне не терпится узнать всю историю.

 –  Мы подались в город. Остановили попутную машину, но до гостиницы не доехали. Их было трое, и они нас ограбили, раздели и выбросили на дорогу. Я помню, что Алика стукнули по голове, и он отключился. Они вливали ему в рот водку и ржали, гады! К моему горлу приставили нож. И всё. Я очнулась у ваших ворот.

 –  Какой кошмар!

Дуся осторожно выскальзывает из объятий посапывающего Алика. Она выглядит нелепо: моя одежда висит на ее хрупкой фигуре, её светлые волосы всклокочены. Она напоминает очаровательное огородное пугало с круглыми голубыми глазами.

Я замечаю, что у Алика волосы одного цвета с Дусиными.

 –  Спасибо вам! Вы нас спасли. – В её глазах слезы.

 –  И вы, и Алик родились в рубашках. Ваши обидчики впопыхах не заметили  этого дома. Он стоит на отшибе и в низинке. Вас сбросили на обочину дороги, и вы оба скатились прямо под мой забор, но в разных местах.

Круглые голубые глаза соглашаются со мной.

Мы пьём кофе у меня в коморке, ожидая пробуждения Алика.

 –  Алик добрый, но слишком наивный и доверчивый. Я очень его люблю, – простодушно признается Дуся.

Достоевский, сидящий рядом со мной на диване, мяукает протяжно и вдохновенно. Ему не хватает моей заботы. Его начинает это раздражать.

 –  В один дом в посёлке требуется сторож с проживанием. Это недалеко отсюда. Временное, но пристанище. Могу поговорить,  –  предлагаю я.

 –  Может быть, нам повезет.

 –  А как же вы в дом попали?

 –  Я стрельбы в небе испугалась, побежала... Получается, в доме спряталась.

 –  Это я Адама, то есть Алика развлечь старался. Фейерверк затеял. И, если позволите, последний вопрос. Что с Аликом, с его памятью?

 –  Ерунда. Случаются провалы. Его сильно били в детстве, пока родителей-алкашей не лишили прав. Но я сумею о нем позаботиться,  –  уверяет она.

 –  Не сомневаюсь. Вы же Адам и Ева. А до этого вы были единым существом. Что скажете?

Дуся заразительно смеётся и весело подтверждает:

 – Мы были андрогином. Ваш фейерверк разделил андрогина на две части – мужчину и женщину. Даже синяки на ребрах Алика соответствуют. Место отделения. Я об этом мифе много читала.

 –  Ах, да! Я забыл – вы же библиотекарь. Библиотекари люди искушённые, – добродушно подтруниваю я.

Она пропускает это мимо ушей.

 – Я верующая и не понимаю, зачем Господу опять творить первочеловеков?

 – Может, он хочет что-то исправить в человеческой природе? А наказывать, затевая конец света – дело хлопотное, а ему недосуг.

Вижу, что мои шуточки не нравятся Дусе. Она хмурится.

 –  Я атеист, – признаюсь я.

В её глазах – ужас. А меня это забавляет. Я смеюсь.

 –  Пойду на кухню варить кофе для нас и Адама. Должен же он когда-нибудь проснуться.

 Сижу во дворе и присматриваю за Достоевским, полностью вернувшим свои дикарские замашки. А Достоевский наблюдает за воробьиной возней у большого почерневшего сугроба. Думаю о кошачьей беспардонности и сотворении человеков Новогодней ночью. Черт знает, почему я абсолютно уверен в том, что Алик и есть очередной первочеловек, появившийся передо мной андрогин*, до поры соединявший в себе женскую и мужскую половинки вплоть до момента отделения от его рёбер Евдокии.

Моя уверенность не поддается логике и совсем не зависит от событий первого январского вечера.

Помню – открываю глаза и вижу склонившуюся надо мной нахальную Федькину физиономию. Не понимаю, каким образом я оказался лежащим на полу в холле (кажется, всего лишь минуту назад мы мирно пили кофе и подкреплялись омлетом). Вскакиваю, бегу, распахиваю двери настежь и вижу отъезжающий микроавтобус. Алик машет мне рукой из окошка и кричит:

 –  Не обижайся, дядя, работа у нас такая.

Ему вторит Дусин голос, хотя ее не видно:

 –  Про интернат всё правда! Ты классный! Будь счастлив!

Микроавтобус быстро скрывается за воротами.

Замечаю, что я голый и завернут в плед. Похоже, это становится традицией этого дома. Мои глаза фиксируют пропажу ковра, двух фарфоровых ваз и нескольких картин, ценность которых мне неизвестна. Подозреваю, что примерно в таком же виде и остальные помещения охраняемого мной дома. На темени болит большая шишка.

Отрабатывать утраченное имущество мне теперь предстоит до самой пенсии. Если, конечно, хозяева не укокошат меня  от расстроенных чувств.

Удивительно, но злости по отношению к вероломным гостям я не испытываю. Поделом мне, старому дебилу! Жаль всё-таки, что сочинённая ими  легенда не оказалась правдой.

 –  Хороший сторожевой кот не отвлекается от служебных обязанностей попусту! – говорю я Фёдору, но он продолжает цепко следить за воробьями. Наверное, в его голове созревает коварный план, недаром он хищно сверкает глазами.

С забора осторожно и мягко спрыгивает соседская кошка Сильва. С некоторых пор ангорская красотка завладела сердцем Фёдора Михайловича. Заметив Сильву, он забывает о воробьях и  бросается к ней.

 –  Федька! – кричу я ему вслед,  –  я решил в этом году называть тебя Имре Кальманом. Если появилась Сильва, как обойтись без Кальмана? Годится?