"Фея чайного Ситечка", так называл её Грин.

Она была его Дэзи, его Ассолью, вот только паруса оказались алыми не от восходящего солнца...

В августе 2010 года подданные страны Гринландия отметили 130-ю годовщину со дня рождения своего кумира.

А в сентябре исполнится 40 лет со дня её смерти.

Здесь приведены отрывки из её книги воспоминаний о Грине, где он предстаёт настоящим: без стыдливого умалчивания многими его биографами некоторых человеческих слабостей.

 А  она любила его таким, каким он был, вопреки всем "слабостям" .

Ведь любят всегда вопреки, а не благодаря...

Итак, Нина Николаевна Грин: Песнь Жизни...

«…В 1918 году, в начале зимы, я работала в газете "Петроградское эхо" у Василевского, там впервые увидела Алек­сандра Степановича и познакомилась с ним. Мне он сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в уз­ком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной мехо­вой шапке, с очень узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Очень бледен и, в общем, некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинами. Но, всмотревшись в это лицо, не хотелось отрываться: находились в нем новые и новые черты, при­влекавшие внимание и раздумье. Иногда казалось, что за этими чер­тами плещется пламя.»

«…1921 год, январь. Мрачная, усталая, иду я по Невскому, недалеко от Садовой улицы. Мокрый снег тяжелыми хлопьями падает на лицо и одежду. Мне только что в райсовете отказали в выдаче ботинок. В рваных моих туфлях хлюпает холодная вода, оттого серо и мрачно у меня на душе.

…День сер, на душе серо, и все встречные кажутся мне озябшими, серыми, несчастными. Равнодушно скользит по ним глаз. Неожиданно среди этих, одинаковых, мелькнуло вдали что-то знакомое. Вглядыва­юсь: высокий пожилой человек в черном зимнем пальто идет мне на­встречу, тоже всматриваясь в меня. Не вспомню, кто это, но где-то часто его видела, и, уже поравнявшись, сразу вспоминаю и вскрикиваю: "Алек­сандр Степанович?!» "Расставшись с тобой, — рассказывал позже Александр Степанович, — я пошел дальше с чувством тепла и света в душе. "Вот это наконец-то она", — думал я".

" ... стала искать ему осеннее пальто, так как ходить в пиджа­ке было уже холодно, а в зимнем пальто еще рано. Однажды, у како­го-то пожилого интеллигентного человека я увидела на руках хоро­шее темно-серое из нерусской лохматой материи пальто на серой шелковой подкладке…  …Мне представлялось, как оно будет хорошо на нем. Действительно, широ­кое и длинное, оно прекрасно сидело на нем, делая его похожим на какого-либо из своих героев. Пальто очень понравилось Александру Степановичу, он радовался и охорашивался перед большим зерка­лом в комнате нашей квартирной хозяйки, а я безудержно ликовала, приплясывая вокруг него. Он носил это пальто с удовольствием, оно отвечало его представлениям о хорошей мужской одежде. Но... однажды пришел мой день рождения, денег у нас совсем не было, мама кое-какими домашними возможностями испекла хороший пирожок. Пирог поспевал, я стала накрывать стол, а Александр Степа­нович куда-то собрался, накинув на плечи свое серое пальто, в кото­ром было уже холодно ходить. "Я, Нинуша, через несколько минут вернусь, только за газетой сбегаю". За хлопотами об обеде я не обрати­ла внимания на то, как долго он отсутствовал. Накрыла стол — тут Александр Степанович и появляется. Ключ у него был с собой, я не слышала, когда он вошел. Жили мы тогда уже в собственной кварти­ре, этажом выше. Зову садиться за стол, Грин выходит в свою комнату и возвращается с большой коробкой конфет и несколькими розами в руках: "Котофеинька мой дорогой, поздравляю тебя с днем твоего круглопузенького ангела-младенца и прими мои малые собачьи дары. При появлении пенензов!" Расцеловав его, поставив розы в вазу, заглянув в коробку, я полюбопытствовала: "А откуда же вы, сэр, на это денег добыли?"Глаза Александра Степано­вича сделались смущенными и лукавыми: "Не спрашивай, потом ска­жу. И не сердись — иначе не мог. Понимаешь, для души не мог!" Ну, а я не могла потом ждать, приставала и приставала к нему:

— Скажи же, не могу ждать...

— Да я пальто на Бассейном толчке продал. Не мог, Нинуша, пережить этот день без подарка тебе…»

«…Неторопливо гуляем по набережной. "В чем, ты думаешь, она дол­жна появиться на балу?" — неожиданно спрашивает Александр Сте­панович. "В белом, воздушном и нежном", — сразу отвечаю я, дога­дываясь, что речь идет о Молли (роман "Золотая цепь"). Имя ее мне уже известно. Затем идет долгий разговор о подробностях бала. Сре­ди персонажей романов мы больше свои люди, чем среди окружаю­щих нас в действительности. После "Блистающего мира", уже живя в Феодосии, Грин начал писать "Золотую цепь", сказав: "Это будет мой отдых; принципы рабо­ты на широком пространстве большой вещи стали мне понятны и близки. И сюжет прост: воспоминания о мечте мальчика, ищущего чудес и находящего их". Так, видимо, было сначала задумано им, став сложнее уже в процессе работы. В течение нескольких месяцев "Золо­тая цепь" была написана. И с удивлением Александр Степанович го­ворил мне: "Странно: писал я этот роман без всякого напряжения. А закончил — и чувствую: опустошен до дна... Никогда такое чувство не появлялось у меня по окончании рассказа. Допишу рассказ, и словно нити, хотя бы паутинные, а тянутся к новому рассказу, теме". Прошло несколько недель, и Грин с таинственным видом сообщил: "Ничего. Всё благополучно. Завелось. И хорошее... Чувствую, как в тумане".Это зародилась "Бегущая по волнам". Начало давалось очень труд­но, но он был упорен в работе, тем более, что тема была ему ясна, но он не находил истинного русла ее. А найдя, возликовал. И дальше пошло без существенных заторов.

 "Песней льется в душе", — говорил Грин. Это был большой труд души, так как касался нас самих. Закончив его, Александр Степанович с ужасом сказал мне: "Нинуша, понимаешь, опустел я. В голове и душе —  полное молчание. Как ни напрягаю себя, даже сюжет пустякового рассказа не приходит. Словно я не писатель! Неужели это конец, и творческие мои способности иссякли на этом романе?! Писал его и казался себе богачом, так многоцветен и полон был дух мой. А теперь, ну ничегошеньки! Страшно... Я знаю, когда-то должен наступить мо­мент иссякания моих творческих сил. Жду его в более глубокой старо­сти, встречу спокойно, буду тогда писать воспоминания. Теперь же это внутреннее молчание пугает меня, я еще хочу говорить свое"...

...1927 год. Мы в Москве. Всегда приезжали в Москву за деньгами, а тут — с деньгами, аванс за проданное Вольфсону Собрание сочинений. Наслаждаемся материальной независимостью. Питаемся не в столовой Дома ученых или Союза писателей, как обычно, а у маленькой толстой уютной старушки в Гагаринском переулке. Кормила она преотлично. Однажды, запоздав к обеду, я нашла под своей салфеткой длинный коричневый футляр:" Ого, Саша дарит!" — И стесняюсь при посторон­них раскрыть его, но любопытство одолевает. Кладу футляр на колени, под

 скатерть, и под ее защитой заглядываю внутрь: крошечные золотые часики на таком же браслете. Даже дыхание захватило от радости: у меня никогда не было часов, а эти часики дали возможность сделать последний подарок Грину: дать умереть в своем доме, о чем он так долго и бесплодно мечтал и чем так недолго наслаждался. 

Грин  и не подозревал, что они положат веще­ственный фундамент вечной памяти о нем.

   Все слова о Несбывшемся — личные мысли и чувства Грина. Это — его символ жизни. То хорошее, что с ним когда-либо происходило, он умел облекать в такие высокопоэтические образы и слова, что звучало песней, и, может быть, многим казалось поэтической выдум­кой, а было его собственными переживаниями. Всё то гротескное, нетрезвое, уродливое, отталкивавшее иных от него, было поверхнос­тным, рожденным средой, нуждой, тяжелой юностью. Оно же было и аттической солью его творчества. А зерно души чисто и перелив­чато сияло, как драгоценный камень под лучами солнца. Если бы горести, пришедшие еще в детстве и покинувшие его лишь со смер­тью, не терзали его, жил бы он, как Артур

 Грэй, Эммануил Стиль  или Гарвей из своих произведений. Точно так.»

"Пишешь задуманное, — говорил Грин, — и всё, перегоняя друг друга, толпится во мне. Закончил, и... полная пустота, глухо. Появ­ляется страх: иссяк родник. Неужели навсегда? Цепляешься вообра­жением за всё, что хранится в памяти. Ворошишь старое на дне этого сундука — и ничего, ничего. Но проходит время, и не замечаешь, когда в тебе что-то забрезжило. Сырое, неясное зыблется, рассыпает­ся в арабески. И вдруг блеснет центр, ствол, какая-то главная важная минута. И снова покой и равновесие, плыву по реке будущего".

Категория: Остановки DILIGANS | Добавил: diligans